о искусства в
Москве. Он сидел в правительственной ложе, улыбался и, не глядя на сцену,
аплодировал. Давно уже соратники не видели вождя в таком прекрасном
расположении духа.



23

1 июня в Кремле на расширенном заседании военного совета, двадцать
членов которого уже были арестованы, присутствовали 116 человек из военных
округов и центрального аппарата. Атмосфера стояла гнетущая. В начале
заседания огласили показания участников "военно-фашистского заговора".
Чтение было долгим, подробным, утомительным, признания - невероятными,
неправдоподобными.
"Участники заговора" были хорошо всем знакомы: соратники по гражданской
войне, для многих близкие друзья, высокоуважаемые, авторитетные,
талантливые военачальники. Однако все молчали: одного слова сомнения
достаточно, чтобы из этого зала отправиться на Лубянку и разделить судьбу
тех, кто уже там находится.
С докладом выступил Ворошилов. Повторил обвинения, уже известные членам
военного совета, и сказал:
- О том, что Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей были между
собой близки, это мы знали, это не было секретом. Но от близости, даже от
такой групповой близости, до контрреволюции очень далеко...
Сталин сидел, прикрыв глаза... Мямлит Клим, жует жвачку...
- В прошлом году, - продолжал Ворошилов, - в мае месяце, у меня на
квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному в присутствии
товарищей Сталина, Молотова и многих других в том, что я якобы группирую
вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и
так далее.
- Он отказался от своих обвинений, - нетерпеливо перебил Сталин.
Надоело слушать болтовню Ворошилова, видно, перепугался насмерть, хочет
теперь подчеркнуть, что у них с Тухачевским давние разногласия.
- Да, отказался, - подтвердил Ворошилов, - хотя группа Якира и
Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно.
Сталин с шумом отодвинул стул, встал, прошелся по комнате вокруг
длинного стола, за которым сидели военачальники самого высокого ранга, для
остальных были расставлены стулья вдоль стен. По этому проходу и
прошествовал Сталин, обогнул стол и вернулся на свое место.
Но, несмотря на этот явный знак неудовольствия, Ворошилов гнул свое:
- Я, как народный комиссар, откровенно должен сказать, что не хотел
верить, что эти люди способны были на столь чудовищные преступления. Моя
вина в этом огромна. Но я не могу отметить ни одного случая
предупредительного сигнала и с вашей стороны, товарищи...
Многие потупили головы, опустили глаза.
Ворошилов повысил голос:
- Мы должны проверить и очистить армию буквально до самых последних
щелочек! Нужна самая беспощадная чистка. Хотя в количественном отношении
мы понесем большой урон, - он задумался, взглянул на Буденного (тот
пошевелил губами, но ничего не сказал) и закончил свою речь привычными
словами о несокрушимой мощи непобедимой Красной Армии.
Заседание кончилось поздно и возобновилось на следующий день, 2 июня.
Первым выступил Сталин. В своей обычной манере, коротко, сжато сделал
первый главный вывод:
- В стране был военно-политический заговор против Советской власти,
стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами. Это
безусловный факт, подтвержденный не только показаниями самих обвиняемых,
но и имеющимися у нас подлинными документами, уличающими их в измене и
шпионаже, документами, которые по понятным всем соображениям политического
и разведывательного характера я здесь приводить не буду.
Сталин выдержал паузу, давая возможность присутствующим твердо уяснить
эту мысль, как первое и бесспорное положение.
Затем продолжил:
- Кто были руководители этого заговора? По гражданской линии: Троцкий,
Рыков, Бухарин, Рудзутак, Карахан, Енукидзе, Ягода, по военной линии:
Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк и Гамарник. Это ядро
военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические
сношения с германским рейхсвером и которое приспосабливало всю свою работу
к вкусам и заказам со стороны германских фашистов...
Как и в прошлый раз, Сталин обошел стол по узкому проходу между столом
и стеной, вглядываясь в лица тех, кто сидел у стены. Лица сидящих за одним
с ним столом он видел и снова увидит, когда вернется на свое место.
ОН вернулся на место.
- Доказательства в шпионаже неопровержимы. Тот же Тухачевский! Он
оперативный план наш, оперативный план - наше святая святых - передал
немецкому рейхсверу. Имел свидание с представителями немецкого рейхсвера.
Шпион? - Он обвел всех своим тяжелым взглядом. - Шпион!.. Якир
систематически информировал немецкий штаб... Уборевич - не только с
друзьями, с товарищами, но он отдельно сам лично информировал, Карахан -
немецкий шпион, Эйдеман - немецкий шпион. Корк информировал немецкий штаб
начиная с того времени, когда он был у них военным атташе в Германии. И
как дешево продаются эти негодяи! Кто завербовал Рудзутака, Карахана и
Енукидзе? Жозефина Енсен - немецкая разведчица-датчанка на службе у
немецкого рейхсвера. Она же помогла завербовать и Тухачевского. Вот к чему
приводит политическая и моральная нечистоплотность!
Он опять всех обвел своим тяжелым взглядом. Самодовольные военные
бюрократы, каста, теперь дрожат от страха, у каждого рыльце в пушку.
- Не нужно думать, что в заговоре участвовали только те два десятка
человек, которые здесь были названы. Это большая ошибка так думать.
Заговор пустил большие корни в армии, мы его прошляпили. По военной линии
уже арестовано четыреста человек.
Он сделал небольшую паузу.
- Я думаю, это только начало... Это военно-политический заговор
широкого масштаба. Это собственноручное сочинение германского рейхсвера.
Эти люди - марионетки в руках рейхсвера. Рейхсвер хочет, чтобы у нас был
заговор, и эти _господа_ взялись за заговор.
Слово "господа" он произнес презрительно, с грузинским акцентом:
_гаспада_.
- Рейхсвер хочет, чтобы эти _гаспада_ систематически доставляли им
военные секреты, и эти _гаспада_ сообщали им военные секреты. Рейхсвер
хочет, чтобы существующее правительство было снято, перебито, и они
взялись за это дело, но не удалось. Рейхсвер хотел, чтобы в случае войны
было все готово, чтобы армия перешла к вредительству с тем, чтобы армия не
была готова к обороне, этого хотел рейхсвер, и они это дело готовили.
Он опять отодвинул стул, вышел из-за стола и снова стал прохаживаться
несколько быстрее обычного, доходил до конца стола, резко поворачивался
обратно и с сильным грузинским акцентом продолжал говорить:
- Эта агентура - руководящее ядро военно-политического заговора в СССР,
состоящее из десяти патентованных шпиков и трех патентованных
подстрекателей шпионов. Это агентура германского рейхсвера. Вот основное.
Заговор этот имеет, стало быть, не столько внутреннюю почву, сколько
внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране,
сколько политику германского рейхсвера. Хотели из СССР сделать вторую
Испанию.
Он сел, ударил кулаком по столу:
- Прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных. Наша разведка по
военной линии плоха, слаба; она засорена шпионажем, даже внутри чекистской
разведки у нас нашлась целая группа, работавшая на Германию, на Японию, на
Польшу... Почему нет сигналов с мест?
Прищурившись, он посмотрел на Ворошилова, Буденного.
- Я спрашиваю, почему никто не сигнализировал, никто не проявил
бдительности? Если в сигнале будет правды хотя бы на пять процентов, то
это уже хлеб.


Военный совет продолжал работу 3 и 4 июня. Выступили сорок два
человека. Все гневно осуждали заговорщиков, каялись в отсутствии
бдительности, в позорном благодушии. Сталин внимательно слушал,
прикидывая, кого из выступавших включить в состав специального военного
суда. Перед ним лежал большой лист бумаги, на котором он записывал фамилии
маршалов и командармов, выступивших наиболее резко, записывал, зачеркивал,
снова записывал.
В конце концов он составил список военного суда: маршалы - Буденный,
Блюхер, Шапошников, командармы - Алкснис, Белов, Дыбенко, Каширин.
Военный совет утомил Сталина, он уехал на ближнюю дачу, велев на
следующий день к завтраку вызвать Михаила Ивановича Калинина.
Михаил Иванович приехал, уютный старичок, кротко переносил насмешки
Сталина. Впрочем, Сталин шутил с ним добродушно - зачем обижать...
Особенно ценил в нем Сталин то, что Калинин плохо играл на бильярде, но
играть любил, и Сталин у него обычно выигрывал. Он и у других выигрывал,
но замечал: подставляются: целятся и мажут - нарочно мажут, боятся
выиграть у него. А Калинин играет честно, старается, трясет бороденкой и -
мимо!
Они сыграли три партии, все Сталин выиграл, был доволен: шары хорошо
ложились в лузу, похлопал Михаила Ивановича по плечу: "Не огорчайся,
Калиныч, бильярд штука такая - сегодня я выиграл, завтра ты выиграешь",
хотя отлично знал, что Калинин никогда не выиграет - мазила.
После этого Сталин уехал в Кремль, где его ждали Молотов, Каганович и
Ежов. Рассмотрели списки арестованных, отобрали восьмерых, подлежащих
суду: Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Примаков, Путна,
Фельдман. Их индивидуальные дела были объединены в одно групповое дело.
7 июня Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов приняли Ежова и
Вышинского и утвердили окончательный текст обвинительного заключения:
измена родине, шпионаж, террор.
8 июня его предъявили всем подсудимым.
9 июня Вышинский и помощник главного военного прокурора Субоцкий
провели короткие допросы арестованных и утвердили своими подписями
достоверность их показаний. При этом присутствовали следователи НКВД,
проводившие допросы.
В тот же день Сталин дважды принимал Вышинского, второй раз в 22 часа
45 минут, после чего Вышинский подписал обвинительное заключение.
Вслед за Вышинским в 23 часа 30 минут Сталин, Молотов и Ежов приняли
главного редактора "Правды" Мехлиса.
10 июня чрезвычайный пленум по докладу Вышинского утвердил намеченный
Сталиным состав специального суда под председательством Ульриха.
11 июня Сталин принял Ульриха. Присутствовали Молотов, Каганович и
Ежов.
11 же июня в газете "Правда" было опубликовано сообщение о предстоящем
судебном процессе.
В тот же день в республики, края и области Сталин направил указание:
"В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским,
Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги
рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских
частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры
репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о
приговоре будет опубликовано завтра, т.е. 12 июня. 11.6.37 г. Секретарь ЦК
Сталин".
Военных расстреляли на рассвете, когда Сталин еще спал в своем кабинете
на "ближней" даче.
Он проснулся часов в десять, поднялся с дивана, сунул ноги в чувяки,
подошел к веранде, отодвинул шторы, посмотрел на градусник, подвешенный к
наружной стороне двери, тот показывал двадцать градусов тепла.
Сталин все же накинул китель, открыл дверь веранды, спустился вниз,
походил немного по асфальтированной дорожке, обсаженной кустами сирени и
жасмина, остановился, закашлялся. Как всякий курильщик, он кашлял по
утрам, откашливал мокроту. А может быть, кашель усилился от тополиного
пуха, который вился в воздухе.
Потом Сталин прошел в ванную, побрился. Когда вернулся, с дивана уже
была убрана постель, на столе лежали свежие газеты.
Валечка внесла на подносе завтрак, улыбнулась:
- Как спали, Иосиф Виссарионович?
- Спасибо. Хорошо спал.
- Ну и ладненько. Кушайте на здоровье.
Валечка чуть поправила штору, чтобы солнце не беспокоило Иосифа
Виссарионовича, и сообщила, что дождя сегодня не будет.
- Почему знаешь, что не будет?
- А роса густая выпала. Я давеча побегла цветов срезать, ноги промочила
до щиколотки.
Побегла она давеча, видите ли...
Прихлебывая чай мелкими глотками, Сталин просматривал газеты. Сообщение
о расстреле Тухачевского и остальных мерзавцев и тут же одобрение
расстрела рабочими, колхозниками, трудовыми коллективами, воинскими
частями, учеными, писателями, актерами, художниками. Вся страна яростно и
гневно осудила изменников и предателей. Такими же сообщениями были полны
газеты на следующий день после убийства Кирова, и во время первого
процесса Зиновьева - Каменева, и во время второго, и во время процесса
Пятакова - Радека, и еще раньше - во время процессов Промпартии и
меньшевиков... Народ всегда оказывал ЕМУ свою поддержку Но на этот раз
поддержка особая. Тогда были открытые суды, показания подсудимых
печатались в газетах, подсудимых показывали в кинохронике, тогда все
читали признания обвиняемых: бывших меньшевиков, троцкистов, зиновьевцев,
буржуазных специалистов. Теперь судили прославленных командиров, героев
гражданской войны, людей, ничем себя не запятнавших, судили закрыто, ни
слова признания народ не услышал, судили цвет армии, которую народ любил,
которой гордился, о которой слагал песни, в которой проходил службу почти
каждый молодой человек в стране и где слышал и проникался уважением к этим
именам.
И все же народ поверил ЕМУ, а не им, пошел не за ними, а за НИМ, без
всяких сомнений и колебаний помог отсечь голову самому главному и опытному
врагу - военной касте.
Последний потенциальный, последний возможный противник внутри страны
сокрушен. Уничтожена малейшая угроза его неограниченной и единоличной
власти в этой стране. Теперь начинается борьба за Европу. Начинается
борьба за мировое господство.
Первый вариант. Франция и Англия натравливают Германию на СССР.
Исключено. Гитлер никогда не нападет на СССР, имея в тылу вооруженные до
зубов Францию и Англию.
Второй вариант. Война между Германией, Италией и Японией с одной
стороны и Францией, Англией, а возможно, и США - с другой. Обе стороны
будут искать ЕГО помощи. Вопрос в условиях. Что могут предложить ЕМУ
Франция и Англия? Ничего. А Гитлер, оставив себе Западную Европу, может
отдать ЕМУ славянские страны и Балканы. В Азии СССР получает Китай и
Индию, Япония - Юго-Восточную Азию, где она увязнет в борьбе с Америкой.
Таким ОН представляет себе раздел мира на ближайшие годы. А там будет
видно.
Пока наилучший вариант - нейтралитет. Пусть они изматывают друг друга в
многолетней войне, за это время ОН накопит силы, восстановит боевую мощь
армии, укрепит могущество СССР и будет диктовать обессиленной Европе свои
условия. Тогда ОН станет хозяином в Европе. Тогда ОН создаст Соединенные
Штаты социалистической Европы, противостоящие Соединенным Штатам
капиталистической Америки.
Безусловно, реальная история, реальный ход событий вносят поправки в
любые планы и прогнозы. Но мировая революция - миф. Капитализм силен и
организован, буржуазии удалось создать консолидированные государства.
Коренное изменение политического строя может быть результатом только
войны. Победа СССР в новой войне изменит государственное устройство мира
по социалистическому образцу, то есть по образцу, созданному ИМ в СССР.
Созданная ИМ идея государственности будет самой сильной и самой вечной в
истории человечества. Религиозные идеи существуют тысячелетия, но они не
более чем средство государственной политики.
Раздался стук в дверь. По стуку Сталин узнал - Власик.
- Войди! - раздраженно крикнул Сталин.
Власик вошел, остановился у двери.
- Чего тебе?
- Товарищ Сталин, насчет лекарства хочу напомнить. Вы приказывали в
двенадцать...
- Знаю. Иди!
Власик удалился.
Сталин подошел к буфету, вынул пузырек, накапал двадцать капель в рюмку
с водой, выпил, поморщился - противное лекарство, да и никакими
лекарствами не поможешь, как говорят в народе: "Лечись, проболеешь семь
дней, не лечись - неделю".
Так о чем он думал?.. О религиозных идеях.
Государство сильнее не только религии, но и нации. На территории СССР
живет сотня наций, но их национальные интересы являются лишь частью
общегосударственных интересов. Идея государственности не нова, не ОН ее
придумал, но государство как абсолют - это ЕГО идея, мировое государство -
это будет ЕГО творение. ЕМУ сейчас пятьдесят восемь лет, впереди еще много
времени. ОН не представляет себе смерти, не думает о ней, не желает
думать, не любит таких разговоров. История остановила на нем свой выбор не
для того, чтобы дать ему потом умереть как простому смертному. ЕГО миссия
только сейчас и начинается. Истинно великим становится только тот, кто
распространяет свою миссию, свои идеи на весь мир. Были ли в истории
мировые империи? Были. Распались? Распались. Но эти империи были
конгломератом разных экономических, социальных и политических укладов,
существовали во враждебном окружении. По этим причинам и распались.
Гитлер тоже хочет создать мировую империю. Но империю Германскую, где
господами будут немцы, а остальные будут рабами. Такая империя
недолговечна - ее взорвет заложенное в ней неравенство.
Мировая империя, которую ОН создаст, будет объединена _единой_
государственной идеей, единым социалистическим укладом, единообразием
управления, жесткой централизацией, абсолютным единомыслием. Где
единомыслие, там покорность.
Вот перед какими задачами ОН стоит. Еще год-два, и полная консолидация
внутри страны будет закончена. Теперь все пойдет проще. Армия выключена из
политической игры навсегда. НКВД в ЕГО руках, с его помощью ОН доведет до
конца кадровую революцию в партии и государстве.
Таковы первые итоги ликвидации военных заговорщиков. Они открывают
новый этап ЕГО жизни и ЕГО судьбы.


Через девять дней после казни Тухачевского были арестованы как
участники военного заговора 980 высших и старших командиров. По отношению
к арестованным Сталин приказал широко применять физические меры
воздействия и добиться новых имен.
Выполняя приказ товарища Сталина, в Кремль каждый вечер привозили
длинные списки вновь арестованных военных, на которых ОН синим карандашом
накладывал резолюцию: "За расстрел. И.Ст.". Только единожды он расстрел
заменил лагерем.
Когда товарищ Сталин бывал занят, списки вручались одному из его
соратников: Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Щаденко или Мехлису. Они,
как и товарищ Сталин, накладывали на списках резолюцию: "За расстрел". Но
в отличие от товарища Сталина, никому расстрел лагерем не заменили.
Боялись.


Из семи командиров, судивших Тухачевского, пять вскоре были
расстреляны: Блюхер, Белов, Дыбенко, Каширин и Алкснис. Уцелели только
Шапошников и Буденный.
Из ста восьми членов Военного совета остались в живых только десять.
Среди них Ворошилов, Шапошников и Буденный.
Из сорока двух, выступавших на Военном совете, тридцать четыре - были
расстреляны, уцелели - восемь, среди них Ворошилов, Шапошников и Буденный.
Через полтора года - 29 ноября 1938 года нарком обороны товарищ
Ворошилов с гордостью заявит:
"Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды"
Чистка была проведена радикальная и всесторонняя, с самых верхов и кончая
низами... Мы вычистили больше четырех десятков тысяч человек..."
Эти сорок с лишним, тысяч человек, наиболее образованные, опытные и
талантливые, составляли более половины высшего и старшего командного
состава Красной Армии.


Так товарищ Сталин готовил Советский Союз к будущей войне.



24

Теперь Вадим догадался, о каких военных спрашивал его Альтман после
очной ставки с Сергеем Алексеевичем.
Вблизи Арбата, в Большом Ржевском переулке, жили высшие военачальники -
Гамарник, Уборевич, Муклевич, еще кто-то. Муклевича Ромуальда Адамовича,
командующего военно-морскими силами страны, Вадим видел несколько раз. Тот
ходил по переулку пешком, причем не по тротуару, а по мостовой, красивый
адмирал в фуражке и темной морской форме с кортиком. Почему он ходил
пешком, почему по середине мостовой, было непонятно, раскланивался со
встречными, улыбался детям.
Как-то в разговоре выяснилось, что Муклевич знаком Сергею Алексеевичу.
Раз в месяц или раз в две недели Сергей Алексеевич появлялся в том доме в
Большом Ржевском, стриг своих клиентов. О Муклевиче он отзывался очень
почтительно: "Высокий начальник".
Значит, из-за этого "высокого начальника" и терзали Сергея Алексеевича,
иначе Альтман не стал бы спрашивать о военных. После показаний Вадима за
парикмахером стали следить, поставили "топтунов" возле его дома и возле
парикмахерской, чтобы знать - кто к нему ходит, к кому он ходит, и вышли
на Муклевича. Удача: сам Сергей Алексеевич им был не нужен, а Муклевич
нужен, и, может быть, нужен еще кто-нибудь из крупных военачальников, кого
обслуживал Сергей Алексеевич. Поэтому-то Сергей Алексеевич ни в чем не
признавался, понимал, что каждое его слово, даже самое безобидное,
обозначало бы гибель невинных людей. А они требовали от него не безобидных
слов, он должен был, видимо, показать, что и Муклевич высказывался против
Сталина, что высмеивал попытки все приписать Троцкому: "Без Льва
Давыдовича не обошлось", что одобрительно посмеялся над анекдотом о
Радеке, да и добавил к нему еще что-нибудь нелестное о Сталине. И зубы
ему, возможно, выбили тогда, когда он не согласился подтвердить версию о
том, что в доме Муклевича собирались военные, осуждали Сталина, и всякую
прочую чепуху в том же роде. Били в кровь, а Сергей Алексеевич, бедняга,
повторял, наверное, то же, что и на очной ставке: "отрицаю, отрицаю", не
понимая главного: стойкость его ничего не изменит. Дал он вымышленные
показания или не дал, Муклевича все равно расстреляют, а самого Сергея
Алексеевича прихлопнут за просто так, за упрямство. И что там ни говори,
как ни оправдывайся, - факт, что именно он, Вадим, толкнул Сергея
Алексеевича в эту яму, угробил хорошего человека, спасая свою шкуру.
Раньше он надеялся: его псевдоним никогда не будет расшифрован, теперь
ясно, что ни одному слову Альтмана верить нельзя. Сегодня Альтман выставил
его свидетелем на очной ставке, а завтра в качестве свидетеля может
вытащить на суд. Для чего он потребовал от него официальную рецензию на
"Далекое" Афиногенова? И зачем он, трижды дурак, согласился переписать ее
под своей фамилией? Устроят над Афиногеновым показательный процесс,
предъявят этот документик за подписью Вадима, и его роль станет известна
всем. Прощай тогда все планы и мечты. Ничего он уже не напишет стоящего,
покровители сразу отвернутся, кому охота поддерживать секретного
сотрудника - Карамору?
"Карамора"! Надо же было, чтобы именно в день очной ставки с Сергеем
Алексеевичем вспомнил он этот рассказ Горького о доносчике, агенте царской
охранки. Увидел в уборной газету месячной давности с портретом Горького -
отмечали первую годовщину его смерти - и сразу сверкнуло в мозгу -
"Карамора"! Ну а сам Горький? Умилялся строительством Беломорканала,
превозносил чекистов, славословил Сталина, дал ему в руки страшный лозунг:
"Если враг не сдается, его уничтожают". Ему легко было писать "Карамору",
легко было с высоты своего особого положения клеймить тех, кто _попал_ в
такие обстоятельства, у кого не хватило мужества сложить свою голову _ни
за что_, просто так, в двадцать шесть лет лишиться жизни из-за какого-то
дурацкого анекдота, который рассказал при нем провокатор Эльсбейн и на
него же первого и донес.
"Вадим Андреевич, Вадим Андреевич..." Эти слова не забывались, лицо
истерзанного, замученного, избитого Сергея" Алексеевича стояло перед
глазами. Ну почему Сергей Алексеевич не сознался, ведь его, наверно, не
сразу арестовали, сначала, наверное, вызвали "побеседовать", как _они_
говорят. Не сознался, никого не выдал! Или старики не боятся умирать? Даже
так, в тюрьме, в пытках и мучениях? К тому же Сергей Алексеевич был
наверняка верующий человек и не мог переступить через заповедь: "Не
лжесвидетельствуй". Но подтверди он, что услышал анекдот от Вадима, -
сказал бы правду! При первых же допросах должен был догадаться, что именно
Вадим-то его и угробил.
Ужасно... Когда же он стал таким дерьмом? Ведь он искренне верил во все
это. И в комсомол вступил искренне. Про него тогда кое-кто говорил, что он
это делает ради карьеры, чтобы легче было попасть в вуз. Неправда! Он
видел: новые люди строят новый мир, его тянуло к ним - сильным,
решительным, уверенным в своей правоте, он хотел быть _рядом, вместе_. И,
кстати, не только он верил в их идеи. Те же друзья отца - светлейшие умы,
ярчайшие таланты, разве они не увлеклись размахом строительства в
тридцатые годы, разве не утверждали, что иного пути у России нет?
О Господи, ну зачем его прадед переехал из Польши в Россию?! Искалечил
жизнь своим потомкам. Родись Вадим в Варшаве, окончи Оксфорд или Сорбонну,
с его пером, работоспособностью, с его памятью, давно бы уже приобрел имя,
а не строчил паскудные статейки.
Ладно, надо пойти принять душ.
Возле ванны он остановился, прислушался, кто-то вышел из лифта на их
этаже, и тут же раздался звонок в дверь. Вадим вздрогнул, кинулся к Фене:
- Я в трусах, открой дверь сама.
Оказался Ершилов, легок на помине.
- А где молодой барин?
Сто раз говорил ему: "Звони, прежде чем прийти" - и сто раз просил не
называть его "молодым барином".
- Я здесь, - сказал Вадим, - проходи.
Ершилов явился в вышитой крестиком рубашке, похвалился, что купил в
Мосторге.
- Ты что, не одет еще? В шесть машина будет ждать у Союза писателей.
А он и забыл совсем, что на сегодня назначена встреча со слушателями
военной академии имени Жуковского.
- Я мигом, - засобирался Вадим, - садись, Ершилов, Феня угостит тебя
ягодами, в выходной собрали на даче.
Хорошо, что Ершилов пришел, сразу настроение поднялось, Вадим никогда
не отказывался от встреч с читателями. В России народ хлебом не корми, но
дай увидеть живых писателей и актеров, дай поглазеть на них поближе,
познакомиться.
К Вадиму в фойе прилип молоденький голубоглазый летчик, назвавший себя
Хохловым, хотел поговорить о литературе. Заявил, что любит Алексея
Толстого и Леонова, а когда хочется посмеяться, читает Зощенко.
- А вы о чем пишете? - спросил Хохлов.
- О разном, - ответил Вадим и отвернулся: идешь на вечер, поинтересуйся
теми, кто объявлен в афише.
Еще в машине договорились: первым выступит Ершилов, за ним - Анна
Караваева, третьим - Семен Кирсанов, почитает стихи о любви, на закуску.
Вадим сказал, что не будет перегружать программу, с удовольствием
послушает коллег.
Сидя в президиуме и пропуская мимо ушей ершиловские откровения насчет
связи интеллигенции с народом, Вадим оглядывал зал, много людей набилось.
Голубоглазый Хохлов примостился на приставном стуле в третьем ряду. Нашел
себе кумиров. Толстой, Леонов и Зощенко требовали расстрела Тухачевского.
К ним следует прибавить и Пастернака, да, и Пастернак не устоял. Вадим
задрожал от радости, увидев в газете среди других и его имя. "Какое,
милые, у нас тысячелетье на дворе?" Вот какое тысячелетье! Все подписали:
и Всеволод Вишневский, и Василий Гроссман, и Тынянов, и Паустовский, и
Константин Симонов, Антокольский, Федин, Шолохов, Фадеев, Тихонов, все,
все... Это как, считается в порядке вещей? Тогда и ему не за что корить
себя. Конечно, то, что случилось с Сергеем Алексеевичем, ужасно, но такое
больше никогда не повторится, только по неопытности Вадим мог пойти у
Альтмана на поводу. А в остальном то, что он делает, разве не более
гуманно? Он не посылает никого в тюрьму, не требует ничьих расстрелов,
просто излагает свою точку зрения на то или иное литературное
произведение. Более того: написанное им имеет значение только для
Альтмана, но слова, публично произнесенные Алексеем Толстым или Леоновым,
для десятков миллионов людей оправдывают аресты, процессы, казни. Губят
души таких вот молоденьких Хохловых.
Конечно, его дорогие коллеги успокаивают себя тем, что они в куче, в
стаде, десятки подписей стоят рядом. Мол, это их оправдывает. Нет, не
оправдывает. Просто каждый спасает себя: выступил против - смерть,
откажешься голосовать - смерть, не захочешь подписаться под общим письмом
- смерть.
Но тогда и в него не бросайте камень! Альтман ему ясно сказал: "Не
спрячься вы, Вадим Андреевич, за нашу широкую спину, давно бы загремели".
А тюрьма и смерть в конечном счете - синонимы. Так что давайте не будем
фарисействовать, признаем очевидное: все замараны, и нет таких весов у
Фемиды, которые бы определили, что лучше, а что хуже.
И все же те попытаются как-то обелить себя перед детьми и внуками,
скажут: "Такие были времена", скажут: "Заблуждались, свято во все верили",
и, возможно, их поймут и простят. А вот клеймо "сексота" не смоешь
никогда.
Ершилов кончил выступать, ему дружно похлопали, он раскланялся, сел
опять рядом с Вадимом.
- Ну как?
- Молодец, хорошо!
- А я смотрю, у тебя лицо какое-то обиженное, может, думаю, не
нравится, что я там наболтал?
- Да показалось тебе, говорю, молодец!
Стервец - Ершилов, никогда ничего от него не скроешь. Заметил, что
Вадим расстроен, теперь будет приставать с расспросами.
По залу прошел легкий шумок, к Караваевой, которая уже стояла на
трибуне, подбежал общественник с букетом красных роз.
- Спасибо, сталинские соколы!
Зал ответил аплодисментами.
Воспользовавшись паузой, Вадим придвинулся к Ершилову:
- Что-то голова разболелась... Я смотаюсь, а ты меня прикрой. Скажи:
поехал на вокзал встречать тетушку...
Вадим вернулся домой около десяти вечера, в комнате отца горел свет, и
у Фени горел свет, но никто не вышел, не встретил его. Не квартира, а
семейный склеп. Он прошел на кухню, достал из холодильника малиновый
компот, налил большую кружку.
Что делать, куда деваться?
Деваться некуда. Единственный выход - твердо держаться избранной линии
- он литературный референт, не более того! Будет и дальше писать рецензии,
точно такие же, как писал бы для газеты, журнала, издательства.
А с Сергеем Алексеевичем, да, грустно, тяжело, отвратительно, но ничего
не поделаешь и ничем уже не поможешь и ничем не поправишь! Но на очной
ставке он вел себя честно и мужественно, все принял на себя, не выдумал ни
слова, никого не оболгал, не оклеветал. Протокол очной ставки он готов
предъявить любому, и никто его не осудит. Сергей Алексеевич все отрицал,
но отрицал не потому, что этого не было, а из-за какого-то своего
принципа. И поплатился за это.



25

На занятия Семена Григорьевича Саша не пошел. К чему время терять.
Лучше посидеть в читальне или в кино сходить, много фильмов упустил он за
эти три года. Да и занятия свои Семен Григорьевич вел где-то у черта на
куличках, в каких-то заводских и фабричных клубах, даже в учреждениях
сразу после работы. Сдвигали в сторону столы и танцевали под Глебов баян.
В общем, халтура, Семен Григорьевич, хотя и именуется балетмейстером и
даже хореографом, просто жучок, да Саше это и неинтересно.
Все неинтересно. Нечем жить, нечем дышать. Все туже затягивается петля
вокруг него, он чувствовал это кожей. Все вроде в порядке, приходил утром
на автобазу, выписывал путевку, выезжал на линию, возил кирпич на
строительство, возвращался, перевыполнял план, но ни разу его фамилия не
появилась на Доске почета. Ему на эту Доску почета глубоко наплевать, но
показатели у него не ниже, чем у тех, кто числился в ударниках. Боятся.
Если его опять заберут, то тем, кто вывесил его фотографию на Доску
почета, крепко врежут. Загремит и директор, и парторг, и председатель
профкома - весь треугольник. И еще в газете напишут; "Враги и их
покровители". Всех пересажают.


В военкомат Саша не торопился, однако его вызвали туда повесткой.
Военный канцелярист в чине капитана перелистал Сашин паспорт, спросил:
- Судимость?
- Да.
- Статья?
- Пятьдесят восьмая, пункт десять.
- Когда был арестован?
- В январе 1934 года.
- Военную службу проходили?
- Нет.
- Почему? В тридцать четвертом году вам было двадцать три года.
- Я учился в Транспортном институте; у нас была высшая вневойсковая
подготовка.
Саша протянул капитану зачетную книжку, показал графу "военное дело" с
отметкой "хорошо".
- Вам было присвоено звание?
- Нет, я не защитил диплома, меня арестовали.
- Посидите.
Капитан забрал Сашин паспорт и зачетную книжку, вышел в соседнюю
комнату, вернулся, на бланке написал Сашину фамилию и инициалы:
- Идите в поликлинику, адрес указан, пройдете медицинский осмотр,
явитесь сюда на комиссию в пятницу. Вот вам повестка, покажете на работе.
Саша прошел медицинский осмотр, ходил в поликлинике из кабинета в
кабинет, проверили сердце, легкие, давление, зрение, слух, измерили рост,
к концу дня карточка была заполнена, никаких болезней или дефектов не
нашли, здоров, и в пятницу он предстал перед комиссией.
Тот же капитан взял Сашины документы, прошел в соседнюю комнату, потом
позвал Сашу. За столом сидели трое военных, одинаково зачесаны назад
волосы, лица серьезные, глаза строгие. Председатель дал всем подписать
рапортичку, приколотую к медицинскому заключению, равнодушно объявил:
- Пригоден к нестроевой службе в военное время.
Такой военный билет Саша и получил. С его здоровьем, с его высшей
вневойсковой подготовкой - "пригоден к нестроевой": в стройбат или на
кухню, врагу народа оружие доверять нельзя.


Несколько раз на автобазе появлялась высокая, плоскогрудая начальница
отдела кадров из автоуправления - Кирпичева. Стояла в диспетчерской, не
спускала с Саши злых глаз, пока он оформлял путевку. Плохой признак.
Тем более, кругом творилось нечто невообразимое. Летели секретари
обкомов и райкомов, председатели облисполкомов и райисполкомов, наркомы и
их заместители, даже энкаведешников и тех сажали. Проходя мимо, Саша
случайно услышал, как Леонид говорил мастеру, что Бухарина и Рыкова
арестовали прямо на Пленуме Центрального Комитета партии. Откуда Леонид
это знал, неизвестно, но вполне возможно, что именно так и было. На
автобазе забрали двух шоферов, ездивших в Опочку, остальных таскали на
допросы. О чем их там спрашивали, они не рассказывали, дали подписку
молчать. Арестовали начальника автоуправления Табунщикова, Саша его не
знал, никогда не видел, но до ареста все о нем отзывались хорошо.
Совсем недавно на политчасе Чекин - секретарь парторганизации, читал о
высадке на Северном полюсе полярной экспедиции Папанина, Федорова, Ширшова
и Кренкеля, первая в истории человечества высадка на Северном полюсе. И
тут поднялся электрик Володька Артемкин и сказал: "Первым достиг Северного
полюса американец Пири, еще в 1909 году, на собачьих упряжках". Сказал и
сел. Чекин выпучил глаза на Артемкина; как это может быть, чтобы какой-то
американец обогнал славных сынов советского народа. Артемкину бы
промолчать, но он опять поднялся и предложил принести на автобазу книжку о
Пири. Чекин закричал, что никаких буржуазных россказней он читать не
желает, а Артемкин хочет умалить достижения наших советских полярников, и
нечего ему здесь, на рабочем собрании, вести вредную агитацию.
Саша на том политчасе был, все обязаны присутствовать, не отвертишься,
знал, что Артемкин прав, но промолчал. Так всегда он себя вел на автобазе
- молчал, промолчал и на этот раз. На другой день Володька Артемкин на
работу не вышел, оказывается, той же ночью его арестовали, обыскали
Володькину комнату, все перевернули, забрали какие-то книжки, их порядочно
было у Артемкина, книгочей. И пропал Володя Артемкин.
В этот день поругался Саша с бригадиром на стройке:
- Мать-перемать, сколько можно под разгрузкой стоять! Шевелиться надо,
а не спать на ходу! - кричал, не мог остановиться.
Хоть на ком-то хотелось выместить досаду, растерянность, недовольство
собой.
Правильно он промолчал или не правильно? Кто честнее поступил - он или
Артемкин?
Честнее поступил Володя Артемкин, умнее - Саша.
Разве он бы помог Артемкину, если бы подтвердил, что действительно
первым достиг полюса этот чертов Пири? В ту же ночь забрали бы и его
вместе с Володькой, да еще приписали бы им создание контрреволюционной
организации на автобазе. Влепили бы обоим по десятке. И все-таки погано на
душе, он, отсидевший в тюрьме, понимал и представлял, каково там будет
полуслепому Артемкину. Но что делать, что делать? Ложь стала моралью
общества, врут на каждом слове. И никто не восстает, все _оболванены,
околпачены_, во всех вбит, вколочен страх. И в него вколочен страх, и он
уже начал вязнуть в этом болоте. Господи, дай силы выстоять, не по горло
вываляться в грязи.
На следующее утро Саша выехал с автобазы; как всегда, на Советской
улице остановил на минуту свой грузовик у тротуара, перебежал дорогу к
газетному киоску - там обычно покупал газеты. Развернул "Правду" и ахнул,
прочитав сообщение Прокуратуры СССР об аресте и предании суду Тухачевского
и других высших военачальников, обвиняемых в государственной измене,
шпионаже и диверсиях. Сегодня же состоится и суд - в порядке,
установленном законом от 1 декабря.
Саша быстро просмотрел заголовки: передовая о металлургах; статья,
защищающая книгу академика Тарле "Наполеон"; сообщения об успехах на
трудовом фронте; о приезде футбольной команды басков. И рядом с этим -
такое вот о прославленных полководцах. Затем митинги с требованием
расстрела.
Саша вернулся к киоску:
- Будьте добры, пожалуйста, еще "Известия" и "Комсомольскую правду".
- Разоритесь вы сегодня, - улыбнулась продавщица. Она благоволила к
Саше, как и ко всем постоянным покупателям.
- Ничего.
Ужас. Писатели, актеры, режиссеры, академики, художники, рабочие,
колхозники - требуют расстрела Тухачевского и других военачальников.
Предыдущие суды были открытые, журналисты присутствовали, даже иностранцы,
можно было оправдаться тем, что подсудимые признали свою вину. А тут _суд
закрытый_. Как же можно тогда требовать расстрела? Разве когда-нибудь в
России одобряли казни, смерть, топтали поверженных, испускали
торжествующие клики над трупами расстрелянных, издевались над ними,
поносили их? Толстой писал: "Не могу молчать", протестуя против казней. И
Пушкин не побоялся сказать Николаю Первому, что 14-го был бы вместе с
мятежниками на Сенатской площади, не побоялся отправить послание: "Во
глубине сибирских руд".
Если по стране идут митинги, то сегодня же они докатятся до Калинина, а
значит, и до их автобазы. Что же ему делать? Голосовать, как все? Все
требуют расстрела. Верят? Почему не должен верить он? Боятся? Почему не
может бояться он? Они сохраняют свои жизни, за что он должен отдать свою?
Нет, и все-таки он не потянет руку Постарается уклониться от митинга.
Не выходить на работу? За прогулы теперь судят. Словчит как-нибудь. Выедет
пораньше, вернется часам к восьми.
Он пришел на автобазу за час до смены, еще ворота не открывали. Но их и
не открыли, путевок не выдавали, всю утреннюю смену водителей, ремонтников
и служащих конторы согнали на митинг во двор.
В кузове грузовика стояли секретарь парторганизации Чекин и заведующая
кадрами автоуправления Кирпичева, сверлила толпу злыми глазами.
Запинаясь и неправильно ставя ударения, Чекин прочитал вчерашнее
сообщение и новое, сегодняшнее, - приговор: всех расстрелять. Потом начал
читать передовицу "Правды": "Сокрушительный удар по фашистской разведке".
Пока Чекин читал, Саша с тревогой и ужасом думал, что приближается та
минута, когда Чекин, или Кирпичева, или кто-нибудь, кому это заранее
поручено, предложат резолюцию, требующую расстрела Тухачевского и других
военачальников. И если он поднимет руку "против", тут же примут вторую
резолюцию: "Осудить пособника врагов - Панкратова" - и уведут в НКВД, а
завтра напишут в газете, и начнут выяснять, как он попал на автобазу,
докопаются и до обкома, до Михайлова и его референта. Многих людей он
потянет за собой. Нет, голосовать "против" нельзя. Но нельзя голосовать и
"за". Если он потянет руку, то никогда не простит себе этого. Как же можно
жить после такого?
Из нагрудного кармана Саша вытащил пачку папирос, достал спички. Как
только начнут голосовать, он закурит, прикрывая ладонями огонек, а
следовательно, и лицо.
Чекин кончил читать и сказал:
- Слово для предложения имеет товарищ Барышников.
Барышников, председатель профкома, зачитал короткую резолюцию с
требованием расстрела: "Мы, работники автобазы N_1..." и так далее.
- Кто за? - спросил Чекин.
Все подняли руки.
Саша сунул папиросу в зубы, зажег спичку и, прикрываясь ладонями, начал
закуривать.
Стоявший рядом Леонид вдруг ткнул его в бок.
- Ну, ты чего?
Саша отвел ладони от лица, огляделся, все стояли с поднятыми руками,
взгляд его остановился на трибуне.
Чекин, Кирпичева и Барышников в упор смотрели на него.
Саша поднял руку.



26

Собрание кончилось. Ремонтники разошлись по рабочим местам, служащие
отправились в контору, машины выезжали на линию. Саша получил путевку,
тоже выехал.
Работал он сегодня на мебельной фабрике, вывозил на товарную станцию
готовую продукцию - столы и стулья. В больших ящиках, между дощечек,
торчала крупная стружка. Грузили вручную, работали - не торопились. И Саша
не подгонял. Даже из кабины не выходил. Сидел, опустив голову на сложенные
на руле руки.
Вчера он не поддержал электрика Володьку Артемкина, сегодня
проголосовал за смерть людей, которых всю свою сознательную жизнь уважал и
суда над которыми фактически не было. Завтра... Что же будет завтра?
По-видимому, то же самое, что и сегодня. Прав оказался Всеволод Сергеевич
- потянул Саша руку вверх.
"Вы не будете подличать, - говорил Всеволод Сергеевич, - не будете
выскакивать и тыкать в кого-нибудь пальцем, называя его врагом, но идти в
ногу со всеми вам придется, хотите вы того или не хотите". Так и
случилось. Его заставили шагать в общем строю, держать равнение. Раньше он
делал это добровольно, свято верил: "тот, кто не с нами, тот против нас".
Сегодня он уже так не думает, но шагает, держит равнение, голосует из
страха, из боязни, из трусости, плетью обуха не перешибешь. То, что
происходит сейчас, - неизбежное следствие того, что происходило тогда.
Тогда он сам требовал от других победных гимнов, теперь того же требуют от
него. Ему бы в перевозчики, паромщики на какую-нибудь реку, жить, не
слушая радио, не читая газет, звонить только маме, паромщики, наверное, не
голосуют. А может быть, и их таскают голосовать в речное управление. Всех
повязали одной веревкой, и сильных, и слабых. Многомиллионная страна,
поющая, орущая, проклинающая вымышленных врагов и прославляющая своих
палачей. Стадо мчится с бешеной скоростью, и тот, кто замедлит бег, будет
растоптан, кто остановится, будет раздавлен. Надо мчаться вперед и реветь
во всю глотку, во всю силу своих легких, ибо на тех, кто молчит, обрушится
карающий бич, нельзя ничем выделяться, нужно безжалостно топтать упавших,
шарахаться от тех, кого настигает петля отловщика. И кричать, кричать,
чтобы заглушить в себе страх. Победные марши, боевые, бодрые песни и есть
этот крик.
Теперь и его место в этом стаде, теперь и ему предназначено мчаться
вперед и орать во всю силу своих легких, топтать упавших, шарахаться от
тех, кого отловили, и кричать, чтобы заглушить в себе страх.
Грузчик забарабанил в кабину:
- Эй, заснул?! Погрузили тебя, мотай на товарную.


Принимая вечером его путевку, диспетчер покачал головой:
- Четыре ездки всего?
- Грузили медленно.
- Акт бы составил.
- Подпишут они акт?!
Во дворе гаража стоял Глеб, увидел Сашу, помахал рукой и, когда Саша
загнал машину в мойку, подошел к нему.
- Здоров, дорогуша!
- Здравствуй!
Саша вышел из кабины, открыл кран, поднял шланг, направил струю воды на
кузов.
- Что делаешь сегодня? - спросил Глеб.
- Ничего.
- Может, сходим куда?
- Устал, спать лягу.
- Выпьем по рюмке.
- Денег нет.
- У меня есть.
Иногда Глеб расплачивался за себя, но чтобы платить за двоих, такого не
бывало.
- Получил проценты в банке?
- Вот именно.
- Куда пойдем?
- В "Селигер", я думаю.
Саша с удивлением посмотрел на Глеба. "Селигер" - единственный
настоящий ресторан в городе, и ресторан дорогой.
- Пустят меня в сапогах?
- Со мной и босиком пустят.
- За что такая честь?
- Есть за что.
Он был сегодня серьезен, не улыбался, только раз сказал "дорогуша", но
сильно хотел выпить, по глазам видно.
Заказали бутылку водки.
- Может, по котлетам ударим, - предложил Глеб, - разнообразим меню, они
хорошо котлеты готовят.
- Как скажешь.
Глеба тут, действительно, знали.
- Работал я здесь, - объяснил он Саше, - в оркестре, пианистом, потом
надоело, все вечера заняты.
Они выпили, закусили.
- К Людмиле заходишь?
- Давно не видел.
- А почему?
Саша пожал плечами.
- Что значит "почему"? Так складывается. Зайду в кафе поужинать -
увижу, нет - не вижу.
- Она хорошая девка, своя в доску, и на тебя здорово упала, но, - Глеб
посмотрел на Сашу, - мужской разговор?
- Конечно.
- Есть у нее человек, понимаешь... В Москве. Крупная фигура. С женой
разошелся, квартиру меняют, как разменяют, Людку в Москву заберет.
Перспектива у нее, понимаешь?
- Ну что ж, прекрасно, - искренне сказал Саша, - я рад за нее.
Он действительно был рад за Люду. В Москве ей легче будет затеряться.
Могла, между прочим, все это сама ему объяснить.
- Ты меня не выдавай, - предупредил Глеб.
- Договорились. Честно тебе скажу: я искренне рад за нее.
- Но к тебе она хорошо относится, - Глеб налил себе и Саше, - не просто
как к мужику, а сердечно относится.
- Да, - подтвердил Саша, - отношения у нас хорошие.
- А ее подружку Лизу знаешь?
- Что за Лиза?
- В милиции будто работает.
- Понятия не имею.
Почему вдруг заговорил об Елизавете-паспортистке, что стоит за этим
вопросом, случайно или не случайно спросил?
Глеб отвел глаза, повернулся к боковой двери, оттуда вышли три
музыканта в белых рубашках, с черными бабочками, в темных брюках, черных
лакированных туфлях. Увидев Глеба, приветливо покивали ему.
- Бывшие коллеги, - усмехнулся Глеб, - Беня, Семен и Андрей. Хорошие
музыканты, но не судьба, - он показал на бутылку, - сам понимаешь. Клиенты
музыку заказывают, а это пятерка, а то и десятка, любит русский человек
покуражиться. Один вальс закажет, другой камаринскую, третий - лезгинку,
сам и спляшет, потом музыкантов угощают, как откажешься? "Ты что? Меня не
уважаешь?" Ну и пошло, и поехало. Уважаешь не уважаешь, и ползешь домой на
карачках. А вот и наша прима.
Из той же боковой двери вышла крупная женщина, крашеная блондинка в
длинном платье, улыбаясь, поднялась на эстраду. Ей захлопали. По-прежнему
улыбаясь, она поклонилась, послала в зал воздушный поцелуй.
- Был когда-то голос, был... К бутылке не прикладывается, но
понюхивает. Пока держится в ресторане, скоро в какой-нибудь хор перейдет.
Оркестр заиграл песню из "Веселых ребят"; "Легко на сердце от песни
веселой..." Саша ее уже знал, знал он теперь и другие современные песни.
Слушал по радио: "Песня такого-то из кинофильма такого-то". И просмотрел
все картины, которые вышли, пока он сидел в Мозгове, - и "Юность Максима",
и "Три товарища", и "Последний табор", и "Семеро смелых", и "Цирк", и
"Дети капитана Гранта", и "Искатели счастья", и новые: "Бесприданницу" и
"Возвращение Максима". И надо ж такое, - все неизвестные ему песни были из
кинофильмов. Теперь уж на этом не попадется.
Ресторан шумел, люди танцевали фокстрот и танго, плохо танцевали, но
оркестр играл без перерывов.
- А притащи-ка ты нам пару огурчиков малосольных, - сказал Глеб
официанту.
Тот принес.
- Ну, давай, - Глеб налил рюмки, - какой-то ты сегодня смурной.
- Я? Наоборот, мне кажется, ты чем-то озабочен, - возразил Саша.
Что-то тревожное, казалось ему, мелькнуло в глазах Глеба, и угощает не
случайно.
Первый раз за этот вечер Глеб наконец рассмеялся:
- Ладно, Сашка, не будем темнить. У меня к тебе предложение: Семен
Григорьевич, балетмейстер мой, сматывается на гастроли в глубинку,
куда-нибудь в Азию, просвещать аборигенов. Меня приглашает пианистом и
баянистом, нужен еще ассистент. Хочешь?
- Интересно, вот уж никогда не думал об этом.
- Подумай!
- Но ему нужна, скорее, ассистентка, чем ассистент.
- Ассистентка есть. Поедем официально, по командировке концертного
бюро, там у него знакомый, все будет, как положено, отчисления всякие,
проценты. И в паспорте отметка: поставлен на учет в концертно-эстрадном
бюро. Соображаешь, дорогуша?
Саша задумался. Мечтал уехать куда-нибудь паромщиком, перевозчиком, а
тут еще свободнее, еще вольнее. Но паромщик, перевозчик - это _работа_,
там бы он зарабатывал свой хлеб пусть невидным, но честным трудом, также
как зарабатывает его сейчас. А танцы - это халтура, жучки вроде Семена
Григорьевича стригут глупеньких овечек, загребают монету. Конечно, на
автобазе он _под колпаком_, но не ведут ли проверку кадров и среди
балерунов, тоже, наверное, сгоняют на всякие собрания и митинги. Конечно,
опасно в его положении задерживаться на одном месте, но ведь не трогают, и
если придется уехать из Калинина и устраиваться в новом городе, это будет
выглядеть естественно: работал шофером и поступает шофером. А наниматься
на автобазу как бывший ассистент преподавателя западных танцев? Смешно!
С сегодняшнего утра, подняв руку на митинге, он покорился судьбе.
Сопротивление бесполезно. Дадут ему работать - хорошо, опять посадят -
будет сидеть. И незачем петлять, как зайцу, все равно догонят и прижмут
мордой к земле.
А музыка играла, певица после популярных песен из кинофильмов перешла
на репертуар Шульженко и Эдит Утесовой. Публика танцевала под эту музыку,
под эти песни.
- Нет, Глеб, - сказал Саша, - не годится это мне. Есть профессия, есть
работа, куда я помчусь, к каким аборигенам?
- Калинин нравится? - осклабился Глеб.
- Нравится, чем плох. Хороший город.
- Брось, Сашка... "Хороший город"... Москва хуже?
Саша в упор смотрел на него:
- Что ты хочешь сказать?
- Ладно, друзья мы или нет? Ведь "минус" у тебя.
- Кто сказал?
- Какая разница? Леонид сказал.
Саша поковырял вилкой в тарелке, подцепил ломтик жареной картошки.
- Допустим, ну и что?
Он сразу вышел из состояния апатии. Ясно: Глеб ему предлагает смотаться
из-за "минуса". С чего вдруг? Выполняет поручение Леонида? Если Сашу
посадят, к Леониду привяжутся, он устроил Сашу на автобазу, настаивал на
его приеме, теперь хочет, чтобы Саша смылся, и концы в воду?
- Что из того, что у меня "минус"? Не у одного меня "минус". Таких в
Калинине полным-полно.
- Дорогуша, - заулыбался Глеб, - что ты лезешь в бутылку? У тебя -
"минус", сегодня Калинин не режимный город, завтра - станет режимным. А я
тебе предлагаю жизнь посвободнее.
- Как твоя собственная?
- Вроде. Ты ведь не рисуешь... Не играешь на рояле... Да, вроде моей,
сейчас на танцах люди загребают, дай Бог!
- И когда вы собираетесь ехать?
- Дня через три.
- Куда именно?
- Еще точно не решили, - устойчиво ответил Глеб.
- Я никуда не поеду. Давай допьем!
Они допили бутылку. Попросили счет. Саша заплатил половину суммы. Глеб
не возражал.



27

Глеб - болтун, трепач, а все же надо бы проверить, что конкретно сказал
ему Леонид.
Повод нашелся.
На Доске почета вывесили список ударников за май - июнь. Саша своей
фамилии опять не нашел, спросил у Леонида:
- А почему меня здесь нет?
- Не понимаешь, что ли?
- Слушай, Леня, может, мне лучше уйти отсюда?
Он пытливо вглядывался в лицо Леонида. Хмурое, хмурое, а все же кое-что
на нем можно прочитать.
- Уйти? - Леонид поднял брови. - Из-за чего? - он кивнул на Доску
почета. - Тебе это нужно?
- Дискриминация, понимаешь? Держат на кирпиче, хорошей работы не дают.
Леонид пожал плечами:
- Ну, тут уж сам соображай, сам с кем надо договаривайся.
Дискриминация?! - он засмеялся. - Брось! Наладится. А уходить?.. Думаешь,
на новом месте лучше будет? То же самое.
Говорил искренне. Значит, никакого поручения Глебу не давал. Разговор
Глеб затеял по собственной инициативе, хотел сманить его к Семену
Григорьевичу. Свинья все-таки! Мог бы просто предложить, а не
спекулировать на "минусе". Друг называется! А может, из других источников
что-то узнал? О Люде спросил, о паспортистке Елизавете. Но если что-нибудь
Саше угрожает, Люда первая бы его предупредила. Глеба инициатива.
Собрались с Семеном Григорьевичем на халтурку, нужен еще человек,
_ассистент_, как они его именуют, Глеб и взялся Сашу уговорить.
Саша опять работал на кирпиче. На мебельную не послали - не привез
оттуда план, пусть на кирпиче пылится.
Диспетчер подсчитал рейсы, подписал путевку, протянул Саше голубой
листок.
- Тебе.
Оказалось - повестка с приказанием явиться завтра к девяти утра в
отделение милиции, при себе иметь паспорт.
Никакого дорожного происшествия, никаких нарушений за ним не числится.
И за нарушения вызывают в ГАИ.
- Что это? Зачем?
- А я откуда знаю, - ответил диспетчер, - приходили из милиции, велели
в книге расписаться.
- Так ведь в рейс опоздаю.
- Что сделаешь? Может, мобилизация какая? А какая? Посевная прошла.
Уборочная не наступила.
Дома Саша нашел такую же повестку. Старуха сказала:
- Приходил участковый, оставил повестку, велел в книге расписаться.
Спрашиваю: чего наделал-то, парень смирный, не пьет. А он: все вы
непьющие, знаем мы вас. Завтра ровно в девять чтобы явился с паспортом.
Собрать вещи, что ли? На всякий случай. А какой случай? Хотят
арестовать - сюда пришли бы. Узнали, что паспорт по знакомству выписали,
завели дело на Елизавету? Вряд ли... Люда бы знала.
Уехать сегодня, немедленно? Но на новом месте начнутся новые
осложнения; где справка с предыдущего места работы? Почему в паспорте нет
отметки об увольнении, о выписке с предыдущего места жительства?
Подозрительные документы!
Как же крепко опутан советский гражданин