Много работал над Пушкиным.
И в оценке картины, я думаю, Варя, вы не правы, хотя к картине и можно
предъявить претензии. И лицо Натальи Николаевны, кстати, видно, оно ведь
отражается в зеркале.
- Ах, да, правда, я забыла, - смутилась Варя, - но в глаза бросается
величественная и равнодушная ко всему спина.
- Как же вы не обратили внимания, ведь картина называется "А.С.Пушкин и
Н.Н.Пушкина на придворном балу". Ульянов их написал как бы на повороте
лестницы, он как раз нашел интересный ракурс. Что касается Пушкина... У
Ульянова резкий угловой штрих - он и передает нервозность Пушкина. Но эту
картину он писал в двадцать седьмом году, я видел первые рисунки, там
Пушкин был такой же, но проще, не в мундире, и производил другое
впечатление. Не было всего антуража, великолепия императорского двора. Тот
вариант вам, вероятно, пришелся бы больше по душе. Кроме того, на выставке
было еще много интересного. Но я уже сказал, вы слишком серьезны, Варя,
вам сколько лет?
Она рассмеялась:
- Разве у женщин спрашивают возраст?
Потом вздохнула:
- Девочкой я много фантазировала, все казалось необыкновенным,
загадочным - зажженные окна в домах, вечером свет луны, фонарей...
Рестораны? Да, для меня это тоже было своего рода волшебством, особенно
первое время, музыка, нарядные люди, там я почему-то восхищалась собой.
Красивая жизнь, все было прекрасно, особенно на фоне наших жалких
коммуналок, нашей казенщины, хамства. Ну а потом, когда пригляделась ко
всему этому, поняла: все мираж Конечно, если превратиться в содержанку,
тогда это все вполне устраивает. Ведь панельные девки - амебы, без мысли,
без души. И вот оказалось: жизнь не в ресторанах, не в курортах, а в
заботах, несчастьях, в работе, в институте, в тюремных очередях, скверная
жизнь, лживая, несправедливая, страшная, и все равно, надо найти в ней
свое место. Как вы считаете, я права?
Михаилу Юрьевичу Варя ничего не говорила про Сашу. Раньше она была
уверена, что Михаил Юрьевич обо всем догадывался. Теперь знала, что это не
так: здесь, в этой же квартире, в соседней комнате, она жила с Костей, и
Михаил Юрьевич полагал, что она любит мужа.
И все равно этот милый старый холостяк в потертой клетчатой домашней
куртке с аккуратными заплатами на локтях, склонившийся за освещенным
столом над своими баночками с клеем и красками, был частью мира, который
вращался вокруг Саши. В этом кресле сидел и Саша, беседовал с Михаилом
Юрьевичем, брал у него книги, смотрел, как он работает.
Но сегодня Михаил Юрьевич против обыкновения не подклеил ни одной
страницы, даже отодвинул в сторону клей и ножницы, будто они ему мешали.
Что-то неладное с ним творилось.
- Вы себя плохо чувствуете? - встревожилась Варя. - Ложитесь, я пойду.
- Нет, Варенька, все в порядке, - он помолчал. - Варенька, помните, вы
смотрели у меня журналы, - он показал на стоящие под столом и под кроватью
корзины, - "Мир искусства", "Аполлон", "Золотое руно". Они, кажется,
заинтересовали вас.
- Да, конечно, прекрасные журналы.
- Понимаете... Они уже годами валяются в корзинах, пылятся, портятся, а
там чудные репродукции - Бенуа, Сомов, Добужинский... У меня нет времени
даже их полистать. Возьмите себе эти журналы!
Варя растерялась.
- Как? Михаил Юрьевич... Что вы! Ведь это сокровище, это стоит
громадных денег. Всю жизнь собирали, а теперь будете раздавать?
- Я не раздаю, - грустно улыбнулся Михаил Юрьевич. - Это мой вам
подарок.
- Но до моего дня рождения еще далеко.
- Подарки делают не только ко дню рождения. Возьмите, Варенька, я вас
очень прошу. Вы мне доставите большую радость. Я старый, одинокий человек,
умру, все это пропадет.
- Не говорите о смерти! - закричала Варя. - Об этом нельзя говорить!
- Об этом можно не говорить, но надо думать. Вам будет приятно
рассматривать журналы, иметь их под рукой.
- А-а, - засмеялась Варя, - хотите пополнить мое эстетическое
образование?
- Варенька, я вас не считаю невеждой. Что вы, голубушка, наоборот! Но
произведения искусства нельзя прятать под столом или под кроватью, не для
этого они создавались. Возьмите, а, Варенька!
Варя отрицательно помотала головой.
- Нет, Михаил Юрьевич, это невозможно.
Он задумался:
- Хорошо. Не хотите подарка - не надо. Пусть все это полежит у вас.
Читайте, смотрите, получайте удовольствие. А? Давайте так. Потом я их
заберу.
- Но где я все размещу, - с сомнением произнесла Варя, - тоже будут
где-то под столом или под кроватью.
- У вас нет книжного шкафа?
- Есть, но он заполнен.
- Вам привезут книжный шкаф! Да, да. Я куплю простенький шкафик. И вам
его привезут. У меня негде поставить, вы видите.
- Ну что ж, - неуверенно сказала Варя, - если вы так настаиваете...
- Да, да, Варенька, настаиваю, - оживился Михаил Юрьевич, - я задыхаюсь
от книг, от журналов. Вы поможете мне.



17

Они встретились со Скоблиным в "Отеле путешественников" в маленьком
городишке Эгревиль, в семидесяти километрах от Парижа. Скоблин запоздал -
в машине забарахлил мотор, пришлось останавливаться в Гретце.
Уселись в углу веранды, пустой в этот полуденный час, укрытой от солнца
туго натянутым брезентовым тентом. Шпигельглас представил Шарока, назвав
его Шаровским. Скоблин равнодушно пожал ему руку, держался холодно,
независимо и, не дожидаясь вопроса Шпигельгласа, приступил к докладу.
Операцию проводит начальник политической полиции Гейдрих,
непосредственное руководство возложено на Беренса. Беренс нуждался в
подписанных Тухачевским подлинных документах, они хранятся в архиве
немецкой разведки "абвер". Начальник "абвера" вице-адмирал Канарис
отказался их выдать.
- Почему?! - нахмурился Шпигельглас.
- "Абвер" независим от политической полиции, Канарис не подчиняется
Гейдриху. Канарис почувствовал, что его обходят в каком-то важном деле. Он
имеет право, даже больше, обязан знать, для какой цели у него требуют
документы, пусть даже пятнадцатилетней давности.
Речь шла, как понял Шарок, о документах начала и середины двадцатых
годов, когда СССР и Германия тесно сотрудничали. Тухачевский вел
переговоры и подписывал соглашения. Теперь старые документы потребовались
для изготовления новых.
- Возможно, Канарис боялся подвоха против высших офицеров рейхсвера, -
продолжал Скоблин, - ведь и их подписи значатся на этих документах.
Канарис опасался, что СД может подставить ножку руководству армии, ведь
его не посвятили в операцию с Тухачевским. Еще в январе Канарис получил от
Рудольфа Гесса конфиденциальное письмо, содержащее приказ передать
Гейдриху все архивные документы о прошлом германо-советского
сотрудничества. Но Канарис упорствовал и под разными предлогами
саботировал приказ Тесен.
У Шпигельгласа было каменное выражение лица. Своим ровным спокойным
голосом он проговорил:
- В прошлый раз вы сообщили, что Гитлер одобрил операцию, даже пошутил:
"Это будет наш рождественский подарок Сталину".
- Мой доклад опирался на абсолютно достоверные источники, - возразил
Скоблин. - Если даже Гитлер сам прикажет Канарису передать документы, то
должен объяснить зачем. Если не объяснит, значит, не доверяет. Канарису
останется только подать в отставку. Поэтому Гесс и Гейдрих не вводили
Гитлера в детали, он даже не знает, в каком архиве хранятся эти документы.
- Какой же выход? - спросил Шпигельглас.
- Выход нашел Борман, политический советник фюрера.
- Мне не надо объяснять, кто такой Борман.
Впервые на памяти Шарока Шпигельглас не сумел сдержать раздражения.
- Вы меня перебили, - холодно парировал Скоблин. - По совету Бормана
Гейдрих направил ночью в архив два отряда полицейских. С помощью
специалистов по взлому они нашли и забрали материалы и ко всему еще
устроили пожар, чтобы замести следы. Материалы теперь у Беренса и
Найуйокса, они работают с опытным гравировщиком. Через неделю документы
будут готовы, но только на Тухачевского.
- А остальные?
- Якир, Уборевич и Корк бывали в Германии реже Тухачевского и не
подписывали документы двадцатых годов. Исходных данных на них очень мало.
Изготовление этих материалов соответственно потребует времени.
- Мне нужны документы на всех, - жестко проговорил Шпигельглас, -
неделю я готов ждать, не более.
- Вы говорите со мной так, будто я их готовлю.
- Я знаю, кто готовит, - возразил Шпигельглас, - но я помню, кто обещал
мне их дать в феврале, потом в марте, теперь, как говорят поэты, на дворе
апрель.
- Я объяснил причины задержки.
- А я прошу вас объяснить немцам, что в случае дальнейшей проволочки
документы окажутся ненужными.
- Немцам я ничего не могу объяснить! Вы знаете их аккуратность, их
пунктуальность. Они выпустят из рук только неопровержимые документы, за
качество которых они отвечают. Надо выбирать между торопливостью и
надежностью.
- Надежность важна, но важны и сроки, - поучительно заметил
Шпигельглас, - своему руководству я назвал сроки, основанные на ваших
сообщениях. Два раза я эти сроки переносил, в третий раз не смогу. Я готов
ждать еще неделю, но это будет последняя неделя, в следующую среду в это
же время мы будем на этой веранде. Если почему-либо Эгревиль покажется вам
неудобным, сообщите по известному вам каналу о новом месте. Я надеюсь, что
не позднее, чем завтра, вы выедете в Берлин.


Последующую неделю Шарок и Шпигельглас прожили невдалеке от посольства,
в гостинице, где обычно останавливались советские деловые люди. Гостиница
небольшая, сравнительно дешевая, комнаты крохотные.
Шпигельглас ни на шаг не отпускал от себя Шарока, не для безопасности,
не для контроля над ним, а, наоборот, чтобы самому быть у него на глазах
постоянно и дать таким образом основание Шароку сказать в Москве: "Мы не
расставались ни на минуту". Даже при въезде в гостиницу Шпигельглас,
подумав немного, потребовал один номер на двоих. Портье растерялся:
- Un lita deux place? [Одну кровать на два места (двуспальную кровать)?
(фр.)]
- Non, deux lita une place [нет, две односпальные кровати (фр.)].
Потом Шпигельглас смеялся:
- Он принял нас за гомосексуалистов!
И днем, и ночью они были вместе, хотя наверняка у Шпигельгласа помимо
Скоблина должны быть здесь и другие дела, но он ни с кем больше не
встречался. Не хочет Шарока во все посвящать? Надеется, что со временем
его уберут из иностранного отдела.
Проницательный Шпигельглас сам рассеял его подозрения:
- Наша поездка дает возможность познакомить вас еще с некоторыми
агентами в Париже. Но данное нам поручение слишком ответственно, мы не
можем рисковать, полиция может нас засечь и помешать встретиться в
условленное время со Скоблиным. Вообще, советую вам в будущем ограничивать
свои поездки встречей только с одним агентом.
Днем они заходили в торгпредство, сидели у одного из рядовых
сотрудников, болтали, Шпигельглас передал в Москву, что задерживается на
неделю.
Для Шарока сущность операции перестала быть тайной. Они вели переговоры
со Скоблиным, агентом ЕЖ-13 по кличке "Фермер", о получении из гестапо
документов, уличающих Тухачевского, Якира, Уборевича и Корка в измене.
Какова подлинность этих бумаг - не их дело. Их дело _получить_ документы,
а разбираться в них будут другие люди.
Шароку Скоблин не понравился: заносчив, внутренне враждебен, не
обязателен. В Москве _его_ осведомители не смели приходить без очередного
донесения.
- Видите ли, - сказал на это Шпигельглас, - наш внутренний осведомитель
и зарубежный агент - фигуры, не сравнимые во всех смыслах. Наш защищен
нами, зарубежный подвержен смертельной опасности. Нашим движут идейные
соображения, преданность партии или страх, мы это с вами понимаем, иногда
шкурные интересы: деньги, карьера, жизненные блага и так далее. У здешнего
агента есть и другие мотивы, более существенные, чем все три предыдущие:
политические расчеты, двойная игра, склонность к авантюризму и многое
другое. В этом смысле "Фермер" - характерный пример. В _операции_ он
заинтересован лично, ненавидит бывших царских офицеров, которые служат
Советской власти, помогли ей одолеть их в гражданской войне. Тухачевский -
бывший поручик, Корк - подполковник, Уборевич - подпоручик. Скоблин
считает их предателями и хочет покарать. Немалую роль играет и зависть:
они с Тухачевским одногодки, оба родились в 1893 году, Тухачевский -
известный всему миру военачальник, а Скоблин, замечу, безусловно
талантливый военный, никому не известный эмигрант, нахлебник у собственной
жены. В общем, здесь каждый агент - это индивидуальность, его надо
тщательно изучать, так что привыкайте к новым условиям.
Шпигельглас показывал Шароку Париж. Гуляли по Елисейским полям.
Подражая Шпигельгласу, Шарок старался держать себя как обычный парижский
фланер и все же не мог отвести глаз от витрин магазинов. Ну и живут! Всего
навалом.
Взбирались они на Эйфелеву башню, смотрели на Париж сверху, ездили на
Монмартр, в Пале-Рояль, Версаль, чтобы не привлекать к себе внимания,
говорили по-французски, говорил Шпигельглас, Щарок кивал головой, вставлял
иногда слова, а то и хорошо заученные фразы, упражнялся в языке.
Шпигельглас вел себя как гид, он хорошо знал Париж, был образован, знал
французскую литературу, искусство.
Но традиционные туристские места мало интересовали Шарока... Лувр! Еще
в Третьяковке, куда они ходили всем классом, он умирал от скуки. Конечно,
Версаль, Пале-Рояль... Умели жить короли, ничего не скажешь. Правильно
говорит Шпигельглас - Париж королевский город. Пышно, красиво, но и что же
дальше? И у нас в Петергофе красиво.
Другое дело Фоли-Бержер, улица Пигаль, полуголые проститутки,
магазинчики, где продавались порнографические открытки и журналы, о таких
позах и способах Юра даже не подозревал, надо запомнить, попробовать с
Калей потом в Москве... Шарок мог там толкаться часами. Его будоражил
запах духов, пудры, толпа, откровенные, зовущие взгляды проституток, но
Шпигельглас мешал насладиться всем этим, приходилось и Шароку делать
скучающее лицо.
Все-таки он сказал как-то:
- Может, еще раз съездим на Монмартр?
- Пожалуйста.
Шарока привлекал Монмартр: весело, оживленно, бренчат на гитарах,
крутят шарманки, художники в блузах рисуют - на полотнах сплошь голые
бабы, такие груди, такие бедра, такие ноги...
Ко всему этому Шпигельглас был равнодушен, женщинами не интересовался.
Сухарь! Когда заметил, что Шарок скучает в музеях, предпочитал
прогуливаться по бульварам или сидеть на улице в каком-нибудь маленьком
уютном кафе, разглядывая прохожих или просто прикрыв глаза, греясь на
весеннем парижском солнце. Отдыхал. И Шарок, сидя под зонтом, за
вынесенным на тротуар столиком, тоже отдыхал.
"Париж самый оживленный город в мире, но он больше всех располагает к
отдыху", - сказал как-то Шпигельглас. И был прав. Закажи чашечку кофе и
сиди два часа, перебирай газеты...
И люди сидели в кафе, пили кофе, читали газеты, никто их не гнал,
развлекайся целый день таким образом. Шпигельглас презрительно цедил
сквозь зубы: "рантье", "стригущие купоны", - самая, по его утверждению,
отвратительная паразитирующая разновидность буржуазии. Запад он,
по-видимому, искренне презирал, показывал Шароку бродяг - "клошаров",
проституток и порнографию называл язвами капиталистического общества,
брюзжал по поводу того, что на фоне нищеты, не стесняясь, выставляется
напоказ роскошь.
Шарок молча соглашался. Спорить бесполезно и опасно. Хотя и допускал,
что осторожный Шпигельглас ругает Запад специально для него. А может быть,
он просто нервничал, такое тоже иногда казалось Шароку Несколько раз,
просыпаясь ночью, Шарок видел, что Шпигельглас не спит, стоит ссутулившись
у окна, смотрит на улицу. Да и днем замечал, как временами Шпигельглас
теряет контроль над собой, глаза суживались, губы сжимались. Думает,
наверное: бездельничают тут, а чем кончится операция, неизвестно. В такие
моменты Шароку хотелось поскорее вернуться в Москву, убраться из Парижа
подобру-поздорову.


Через неделю они ждали Скоблина на той же веранде в том же "Отеле
путешественников".
На этот раз он не опоздал.
Веранда была опять пуста, и они уселись за тем же столиком.
Скоблин вынул из портфеля красную папку, положил перед Шпигельгласом.
Шпигельглас чуть придвинул ее к Шароку, чтобы и он мог видеть, открыл.
Но документы были на немецком языке, и Шарок ничего не понял. Только один
документ был на русском - письмо Тухачевского о том, что надо избавиться
от политиков и захватить власть. Потом пошли документы со столбцами цифр,
и всюду подписи Тухачевского - видимо, его расписки в получении денег за
шпионаж. Увидел Шарок в папке фотографию Троцкого с немецкими военными
чинами.
Не закрывая папки, Шпигельглас спросил:
- Это все?
- Все, - ответил Скоблин.
- Здесь документы только на Тухачевского. А остальные?
- Я вам говорил: потребуется не менее двух месяцев. Они подтвердили
этот срок. Ничего изменить нельзя.
Помедлив, Шпигельглас сказал:
- Хорошо. Вернее, очень нехорошо. Но положение, видимо, безвыходное.
Так я понимаю?
- Почему же безвыходное? - возразил Скоблин. - Ровно через два месяца
вы будете иметь материал на остальных.
- Пусть делают, - хмуро произнес Шпигельглас, - по обычным каналам
сообщите точную дату и место нашей встречи. Через два месяца, не позже.
Раньше - еще лучше. Приеду я или господин Шаровский, возможно, мы опять
приедем вместе.
Счет лежал на столе. Шпигельглас всмотрелся, вынул бумажник, положил на
тарелочку деньги, подумал, добавил еще пару монет.



18

1 мая 1937 года Сталин стоял на трибуне Мавзолея, принимал военный
парад.
Солнце уже поднялось над храмом Василия Блаженного, освещая здание ГУМа
с ЕГО громадным портретом на фасаде. Было тепло, все сияло, блестело,
сверкало, гремели оркестры. Первыми, построенные в длинные ровные шеренги,
прошагали по Красной площади слушатели военных академий, промаршировала
пехота со штыками наперевес, процокала копытами конница по брусчатке
мостовой, вслед за ней, со стороны Исторического музея, вползли на площадь
танки. ЕГО армия, мощная и непобедимая, ИМ оснащенная, ИМ вооруженная. ОН
индустриализировал, ОН реконструировал страну, построил крупнейшие в мире
заводы и фабрики, превратил лапотную Россию в мировую державу.
Чуть поодаль от остальных военачальников стоял, заложив пальцы за
ремень, Тухачевский. Держится особняком. И с ним никто не заговаривает,
шкурой чувствуют, что человек обречен. Смирился с отменой поездки в
Лондон, не протестовал, не требовал объяснений. Поверил Ежову?
Сомнительно. Значит, ощущает свое бессилие. Аресты среди военных идут
полным ходом. Кроме Шмидта, Путны и Примакова арестованы Кузьмичев, друг
Якира с гражданской войны, Голубенке, бывший комиссар 45-й стрелковой
дивизии, которой командовал тот же Якир, Саблин - комендант киевского
укрепрайона, служивший под началом Уборевича и Корка, комкоры Туровский,
Геккер, Гарькавый. И есть уже материал на Тухачевского. Арестованные с
Ягодой его ближайшие помощники - Прокофьев, Гай и Волович, сразу дали
нужные показания на Тухачевского, знают, что надо говорить, сами много лет
выбивали из людей всякие небылицы, только Ягода, болван, упирается.
Аресты военных не особенно тревожат Тухачевского. Привык. В конце
двадцатых и начале тридцатых армия очищалась от бывших царских офицеров,
более трех тысяч из них отправлены в лагеря и ссылки. Не заступился
Тухачевский за своих товарищей, не сказал: "Я тоже бывший царский офицер,
тогда сажайте и меня". Почему не сказал? Где была его офицерская
дворянская честь? Куда делось чувство воинского товарищества, сословная
солидарность? Считал себя на особом положении, те - рядовые военные
специалисты, а он - высший военачальник, "столп" армии. Даже арест комкора
Путны его, видимо, не напугал, думает, без Путны армия обойдется, а без
него - нет. Ошибается. Очень ошибается... Как говорят в народе;
"незаменимых у нас нет".
Сталин любил военные парады. Любил смотреть на _свою_ армию, нигде нет
такой мгновенности и точности исполнения. Самой природой своей армии
предназначено не обсуждать, а выполнять, присяга освобождает бойца от
сомнений и колебаний, делает его беспрекословным исполнителем воли
начальника. Низшие начальники исполняют волю высших. Нигде нет такого
слаженного и единого аппарата, как в армии. В этом ее сила, в этом и
слабость - достаточно убрать верхушку, и она становится недееспособной.
Сталин опять бросил взгляд на командиров. Тухачевский на прежнем месте
- пальцы рук все еще заложены за ремень. На парадах руки так держать не
положено, а этот держит. Все безразлично. Теперь, когда нанесен ему
главный предупредительный удар, все безразлично. Арестована Юлия Ивановна
Кузьмина, близкая ему особа, жена Николая Николаевича Кузьмина, бывшего
его соратника, закадычного друга... На каком-то приеме ОН обратил на нее
внимание - привлекательная бабенка, глаза особенные. Интеллигентная,
занимается скульптурой у Мотовилова. Что за скульптор такой? ОН не слыхал.
Муж, Кузьмин, старше ее на двадцать лет, а Тухачевский только на десять. К
тому же красавчик Влюбляются в него женщины, вешаются, стреляются. А ведь
семья есть - жена, дочка, самому пятый десяток пошел... Но арест Кузьминой
переживает. И порученец арестован... Все для Тухачевского ясно. И потому
медлить нельзя. Будут материалы из Берлина, не будут, медлить нельзя. И ОН
не будет медлить. Пусть Гитлер убедится, что со своими проблемами ОН может
справиться без него.
На демонстрацию трудящихся Тухачевский не остался. Ушел, ОН сам это
видел. И ни разу не оглянулся на трибуну, ни разу не посмотрел на НЕГО. ОН
внимательно за этим следил. Ни разу не оглянулся, и ОН на этот раз не
увидел его лица.


Демонстрация кончилась. Ворошилов дал обед на своей квартире для высших
военачальников - участников парада. Присутствовал и товарищ Сталин.
Произносились тосты. Товарищ Сталин тоже поднял бокал. Он коротко
обрисовал внутреннее положение в стране, упомянул о массовом вредительстве
и шпионаже на всех участках, в том числе и в армии.
- Враги будут разоблачены, - сказал Сталин, - партия их сотрет в
порошок... Я поднимаю этот бокал за тех, кто, оставаясь верным народу и
партии, достойно займет свое место за нашим славным столом в Октябрьскую
годовщину.
Тост товарища Сталина был выслушан в полном молчании. Не каждый был
уверен, что через полгода будет сидеть за этим столом.


После первомайских праздников Сталин лично занялся делом военных.
Перелистал листки своего большого настольного календаря. Месяц. За месяц
все надо сделать. К 1 июня все должно быть закончено. Теперь Ежов
ежедневно привозил ему протоколы допросов, Сталин их проверял, Ежов
возвращался в тюрьму, заключенные подписывали исправленные протоколы, Ежов
приезжал к Сталину вторично.
Комкор Примаков девять месяцев не давал показаний. 8 мая его одели в
военную форму без знаков различия и без орденов, вернули очки, привезли в
Кремль и ввели в кабинет Сталина. Там уже сидели Молотов, Ворошилов и
Ежов.
У Сталина на столе лежали письма, посланные ему Примаковым из тюрьмы.
Сталин показал на них:
- Я прочитал ваши письма. Вы утверждаете, что в 1928 году честно
порвали с троцкистской оппозицией и больше с троцкистами связи не имели.
- Да, это так, - ответил Примаков.
- Даже здесь, на Политбюро, вы продолжаете обманывать партию, - сказал
Сталин. - Мы располагаем неопровержимыми данными о вашей связи с
троцкистами Дрейцером, Шмидтом, Путной и другими. У партии также есть
неопровержимые данные о заговоре в армии, заговоре против товарища
Ворошилова. Вы обсуждали вопрос о замене Ворошилова Якиром, мы это тоже
знаем.
Он повернулся к остальным членам Политбюро:
- Примаков - трус, запираться в таком деле - это трусость. Мы ошиблись:
Примаков не заслужил того, чтобы с ним вступало в переговоры руководство
партии. Он не понимает партийного языка, что ж, пусть с ним разговаривают
следователи на своем языке. Уведите его.
Примакова увели, посадили в машину и через солнечную, нарядную,
многолюдную Москву повезли в тюрьму, водворили в камеру, отобрали очки,
велели снять форму и надеть прежнее вонючее тряпье.
- Оставьте мне очки, - сказал Примаков, - дайте бумагу и чернила, я
хочу написать заявление товарищу Ежову.
Примакову оставили очки, принесли бумагу, чернила и ручку.
Примаков написал Ежову:
"В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о
троцкистской контрреволюционной организации. В этом запирательстве дошел
до такой наглости, что даже на Политбюро перед товарищем Сталиным
продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину. Товарищ Сталин прямо
сказал, что Примаков - трус, запираться в таком деле - это трусость.
Действительно, с моей стороны это была трусость и ложный стыд за обман.
Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 году, я связался с
Дрейцером и Шмидтом, а через Дрейцера и Путну - с Мрачковским и начал
троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания".
Он отдал заявление, опустил койку и лег. Все! Сегодня его бить не
будут.


Ежов тут же позвонил Сталину и прочитал письмо Примакова.
- Пусть разоружится до конца, - сказал Сталин.
10 мая Тухачевского сняли с поста заместителя наркома Обороны и
назначили в Куйбышев начальником военного округа, а Якира перевели из
Киева в Ленинград.


12 мая явился Ежов и положил наконец на стол Сталина красную папку с
документами, полученными из Германии.
- Хорошо, - сказал Сталин, - идите, я посмотрю.
Оставшись один, Сталин некоторое время не открывал папку. Долго он ждал
ее, можно потерпеть еще несколько минут. Папка лежала перед ним на столе,
темно-красная, внушительная на вид. Да, долго ждал ее, а теперь был
спокоен, даже равнодушен. _Перегорело_. Хорошее выражение: от долгого
ожидания перегорело. И ОН уже сам, без помощи Гитлера, решил проблему. Но
посмотреть все же надо.
Сталин открыл папку: несколько документов - страниц около тридцати. Под
ними переводы немецких текстов на русский. Здесь же и фотография Троцкого,
снятого с видными немецкими чиновниками.
Половину досье занимало письмо Тухачевского. Это и был главный
документ. На нем штамп "абвера": "Совершенно секретно" и подпись Гитлера с
приказом: установить слежку за генералами, с которыми переписывался
Тухачевский. Подлинная подпись Гитлера или поддельная - ОН не знает. А вот
письмо Тухачевского... Сталин внимательно прочитал: почерк Тухачевского, и
подпись его, и стиль его. Смысл сводился к тому, что русские и немецкие
генералы должны договориться между собой, захватить государственную власть
и избавиться от политического руководства.
Все, конечно, подделка, но подделка высококвалифицированная, есть в
Германии специалисты. Да и было с чего копировать. У немцев достаточно
подлинных писем Тухачевского, написанных в двадцатые годы, во времена
русско-немецкого сотрудничества.
В документах имя одного Тухачевского. А где Якир, Уборевич, Корк?
Приплели сюда нашего посла Сурица. Зачем, спрашивается? Решили заодно и
еврея сунуть? Фотография Троцкого? Конечно, ее можно выкинуть, но каков же
уровень немецких разведчиков?!
И еще. Своих генералов Гитлер не подставляет. Развалина фон Сект, кому
он нужен! Не хочет Гитлер ссориться со своим генералитетом.
Публикуя этот _односторонний_ документ, ОН попадает в зависимость от
Гитлера. В любой момент Гитлер может заявить, что эта фальшивка составлена
гестаповцами, а его собственная подпись - подделана, может даже наказать
их и объявить всему миру, что товарищ Сталин раскрыл заговор, которого не
существовало, истребил ни в чем не повинное военное командование. Это
будет тем более достоверно, что своих генералов Гитлер не тронул, значит,
никаких контактов не было, никакой изменой не пахло. У Гитлера в руках
доказательства фабрикации этой фальшивки, и если он будет шантажировать
ЕГО, получит преимущество в будущих переговорах. Нет, на этом Гитлер ЕГО
не поймает, ОН докажет Гитлеру, что с НИМ хитрить нельзя, обойдется и без
его фальшивки. Обходился раньше, обойдется и теперь. Предъявление
документов вообще опасный прецедент. Возникает вопрос: почему не было
документов на предыдущих процессах? Через Фейхтвангера он объяснил миру,
что советскому народу не нужны бумажки, нужны только признания, почему же
сейчас прибегает к бумажкам? Потому что теперь они есть, а раньше не было.
Это ставит под сомнение не только прошлые, но и будущие процессы - на них
тоже документы предъявляться не будут. Отработан определенный метод
процесса - собственные признания обвиняемых. Этот метод оправдал себя.
Какой смысл отказываться от него?
Опыт прошлых процессов показал, что всякое _конкретное_ упоминание о
связях с заграницей - опасно. Упомянули гостиницу "Бристоль" в
Копенгагене, оказалось, таковой в Копенгагене нет. Объявили, что Пятаков
летал в Осло, оказалось, никакие самолеты в то время там не приземлялись.
Пусть это досье полежит. Если Гитлер вздумает судить своих генералов,
пусть сам тогда и публикует эти документы. А мы их перепечатаем в своих
газетах как лишнее подтверждение, лишнее доказательство виновности
Тухачевского и его компании.


13 мая досье было показано находившимся в Москве членам Политбюро,
предупредил - о существовании папки больше никто не должен знать,
документы не будут оглашены ни на военном совете, ни на суде. Почему?
Потому что оглашением документов можно ослабить нашу позицию в
переговорах, которые мы ведем с Францией и Англией, они потеряют веру в
единство и мощь Красной Армии.
Члены Политбюро полностью согласились с позицией товарища Сталина.
Также единодушно они решили, что Тухачевского и всех его единомышленников
надо предать суду военного трибунала и расстрелять. Возможно, у кого-либо
из них и возникло недоумение: опубликование документов, изобличающих
Тухачевского в измене, подорвет веру Франции и Англии в мощь Красной
Армии, а расстрел Тухачевского за измену - не подорвет. Но никто такого
недоумения не высказал. Впрочем, возможно, оно ни у кого и не возникло.
Отпустив членов Политбюро, Сталин запер красную папку в свой личный
сейф и приказал Поскребышеву вызвать к нему Тухачевского.



19

Незнакомые люди доставили Варе шкаф, старенький, но с целыми стеклами,
а потом от Михаила Юрьевича принесли четыре большие корзины с журналами, о
которых он говорил ей в прошлый раз, - "Мир искусства", "Аполлон", "Весы",
"Золотое руно", альбомы с гравюрами Бенуа, Сомова, Добужинского, Бакста,
Серова, Лансере, Остроумовой-Лебедевой, Врубеля. И еще сборники
поэтов-акмеистов - Ахматовой, Гумилева, Городецкого, Кузьмина,
Мандельштама и символистов - Блока, Белого, Вячеслава Иванова, Федора
Сологуба и нескольких французов-символистов - Артюра Рембо, Малларме,
Верлена.
Расставив все в шкафу и убрав в комнате, Варя пошла к Софье
Александровне, плюхнулась на диван, раскинула руки:
- Устала.
- Отчего, Варюшенька, сегодня выходной?
- Разбирала книги, журналы, мне их Михаил Юрьевич прислал вместе со
шкафом.
Софья Александровна озадаченно смотрела на нее.
- Вы что, Софья Александровна, почему так смотрите?
- Михаил Юрьевич отдал тебе свои книги?.. Саше он тоже подарил книги.
- То есть как?
- Сказал: когда Саша вернется, они ему пригодятся.
- И много книг он ему подарил?
- Посмотри в шкафу.
Варя открыла шкаф, все книги издания "Academia", начиная с выпусков
двадцатых годов. Серия "Вопросы поэтики"; Жирмунский, Томашевский,
Эйхенбаум, Тынянов, Гуковский, Виноградов. Никого, кроме Тынянова и
Виноградова, Варя не знала, не читала. Серии литературных и театральных
мемуаров, собрания сочинений Анри де Ренье, Жюль Ромена, Марселя Пруста,
Гофмана, серия "Сокровища мировой литературы", Варя видела эти книги у
Михаила Юрьевича, они были оформленью большим вкусом. Две полки заняли
книги по истории... Почему он все отдает? Как понимать этот жест, что он
означает? Михаил Юрьевич опасается обыска, ареста? Но в книгах ничего
криминального нет. Тем более из некоторых вырваны предисловия "врагов
народа". Странно и тревожно все это.
- Михаил Юрьевич сейчас дома?
- Пальто на вешалке, значит, дома.
Варя постучалась к нему.
- Да, да, войдите!
Михаил Юрьевич поднялся с кушетки, где лежал одетый, поискал на
тумбочке пенсне, нащупал ногами шлепанцы.
- Вы нездоровы?
- Нет, нет, что вы, просто прилег, - он встал, оправил помятый плед,
неловко, не попадая в рукава, надел домашнюю куртку.
И пока он одевался, надевал пенсне, натягивал куртку, Варя внимательно
оглядела комнату: пустые полки, на которых раньше стояли книги, сразу
придали ей нежилой вид.
Михаил Юрьевич сел за стол, кивнул головой, приглашая сесть и Варю.
Устроившись в кресло и глядя на Михаила Юрьевича, она спросила:
- У вас что-нибудь случилось?
- С чего вы взяли? - он не поднимал глаз.
- Михаил Юрьевич, у вас что-то случилось, - настойчиво повторила Варя.
- Милая Варенька, что у меня может случиться? Не забивайте себе голову.
- Почему вы раздаете свою библиотеку? И Саше тоже подарили книги.
- Саша интересуется историей французской революции, даже в ссылке
что-то пописывал, - мне об этом говорила Софья Александровна, - он очень
способный мальчик, вот я ему и отдал книги по истории. Пусть читает, и вы
читайте, когда-нибудь будете вспоминать... Жил такой старый чудак Михаил
Юрьевич, своих книг не написал, собирал чужие и нам оставил.
Варя прошлась по комнате, остановилась перед Михаилом Юрьевичем.
- Скажите мне правду, вы больны чем-то серьезным?
Он отрицательно помотал головой.
- Ничем, абсолютно ничем.
- У вас неприятности на работе? Они связаны с переписью?
Он пожал левым плечом, всегда приподнимал только левое плечо.
- У кого их нет, Варенька?
- Неприятности у всех, кого ни спроси, - подхватила Варя, - все
раздражены, обозлены, подсиживают друг друга, равнодушны к чужому
несчастью, некоторые даже злорадствуют: "Ах, посадили, так и надо, не
вреди, не будь врагом!" Пусть арестовывают, пусть расстреливают. Ужас
какой-то!
- К сожалению, - Михаил Юрьевич говорил отрешенно, не глядя на Варю,
казалось, сам себе говорил, - к сожалению, цели революции забываются,
насилие остается, превращается в террор, требует все новых и новых жертв.
Он наконец поглядел на Варю:
- Диалог превратился в мой монолог. Старики болтливы.
- Михаил Юрьевич! Я не хочу, чтобы вы называли себя стариком!
- Я потерял мысль. Стал рассеянным, все забываю.
- Вы сказали о том, что террор требует все новых и новых жертв.
- Да. Да, правильно. Идеалисты верят, что с помощью террора можно
созидать, этим пользуются негодяи, мерзавцы, они осуществляют террор, а
потом распространяют его и на самих идеалистов, истребляют их, присваивают
себе их лозунги. На крови нельзя построить счастливое и справедливое
общество. Вот и все, Варенька. В такое время, к сожалению, мы с вами
живем. И отсюда неприятности, у кого большие, у кого меньшие.
- Революция была нужна?
- Ну, - Михаил Юрьевич опять приподнял левое плечо, - так вопрос
ставить нельзя. Революция - это стихия, но она выдвигает вождей, они
обязаны вовремя перевести ее на путь мирных реформ, пресечь эксцессы. Не
всегда вожди бывают на уровне этих задач. Я не снимаю с Ленина вины за
многое: с момента революции и до начала двадцать третьего года страна
потеряла минимум восемь миллионов человек Но уже в двадцать первом году
Ленин увидел, что на путях насилия новое государство не построишь. И
наметил другой путь развития. Но Ленин умер. Пришел Сталин.
Он замолчал. Никогда Михаил Юрьевич не был с ней так откровенен, всегда
осторожничал. А тут такая смелость, причем без обычных оговорок, что это
строго между ними и никуда не должно идти дальше. Что с ним?
Неожиданная мысль пришла Варе в голову.
- Михаил Юрьевич, я, кажется, догадалась, что с вами происходит. Вы
собираетесь покинуть Москву?
Он замялся.
- Да, в некотором роде.
- Я вам расскажу один секрет, об этом знает только Софья Александровна
и больше ни один человек. В школе, где преподавала моя сестра Нина,
началась обычная наша история, комиссия, райком, арестовали директора
школы. Я в тот же вечер отправила свою сестру на Дальний Восток, она
спаслась. Так что вы правильно поступаете. Но я вас спросила не из-за
любопытства, я понимаю, о таких вещах не говорят. Просто я подумала, что
сумею помочь. Вам будет трудно одному уложить чемоданы, я умею это хорошо
делать. Я могу вам и билет на поезд купить. И выйду сама с чемоданами, а с
вами мы встретимся в метро, мы с моей сестрой тоже так сделали.
- Спасибо, Варенька, спасибо, голубушка, я очень тронут вашим
предложением. Вы просмотрели журналы, которые я вам послал? - меняя тему,
спросил Михаил Юрьевич.
- Да, кое-что посмотрела, но, конечно, не все еще.
- Смотрите, любуйтесь, времени у вас впереди много.



20

Если бы 1 мая на Красной площади Тухачевский оглянулся на трибуну, если
бы ОН увидел его лицо. ОН, может быть, не вызывал бы его теперь. Но
Тухачевский не оглянулся, и ОН не увидел его лица. Тухачевский ушел,
показав ему затылок. А ОН не палач. ОН смотрит не в затылок, а в лицо. И
Тухачевскому ОН последний раз посмотрит в лицо: ожидает ли тот своего
конца, понимает ли, что обречен, или ни о чем не догадывается? И этот
человек перестанет для него существовать - не играет роли, останется ему
до смерти час, день, неделя или месяц.
ОН никогда сам не объявлял приговора. Наоборот, ОН скрывал приговор,
который сам и выносил. ОН успокаивал. Иногда для усыпления бдительности,
но в случае с Тухачевским этого мотива нет. Он уже не опасен. Сидит в
Наркомате, сдает дела, через неделю уедет в Куйбышев, там его и заберут.
Никаких данных о контактах Тухачевского с войсковыми командирами нет.
Побег за границу - исключен: каждый шаг его известен, все военные
аэродромы под контролем. Ни с кем не свяжется, никуда не убежит.
И все же ОН должен увидеть его, посмотреть в глаза, и этим подать
надежду на жизнь. Может быть, где-то в НЕМ еще сидит священник. А что ж...
Вселить человеку надежду на жизнь земную милосерднее, чем вселить надежду
на жизнь небесную.
Нет, ОН не священник и не милосердие в НЕМ говорит. Милосердие - это не
политическая категория, милосердие - это из лексикона дамочек из
благотворительного общества. ОН хочет своими глазами видеть поверженного
врага, пока тот еще жив. И надежду ОН ему подает не из милосердия, а для
того, чтобы тот до конца оставался в неведении, чтобы цеплялся за
возможность выжить. Человек, примирившийся с мыслью о неизбежной смерти,
уже отрешен от земных дел, уже вне воздействия, но на человека, в котором
теплится надежда на жизнь, еще можно воздействовать. Пусть Тухачевский
беспокоится, пусть тревожится до последней своей минуты.


Тухачевский вошел в кабинет. Держался, как всегда, с достоинством, чуть
поклонился и хотя сел на стул, указанный ему Сталиным, но так, как будто
именно на этот стул и собирался сесть. Холеный, надменный барин, барин с
аристократическим лицом, барин в каждом движении. Вот Шапошников, тоже
бывший царский офицер и не какой-то там поручик, как Тухачевский,
_полковник_ царской армии, а держится скромно, предупредительно, понимает,
с _кем_ имеет дело. Не претендует, как Тухачевский, на роль "героя
гражданской войны", на роль главного победителя Колчака, Деникина,
Антонова, подавителя Кронштадтского мятежа, не претендует на роль
человека, чуть было не совершившего мировой революции, если бы товарищ
Сталин не помешал ему взять Варшаву.
- Вы не обижаетесь на свой перевод в Куйбышев? - спросил Сталин.
- Я готов служить всюду, куда меня пошлют, но причина перевода мне
неизвестна.
- Товарищ Ворошилов вам не говорил?
- Нет.
- Почему же вы не потребовали у него объяснений?
Тухачевский посмотрел на него. Спокойный ясный взгляд, но в глубине его
Сталин чувствовал насмешку.
- Мое дело исполнять приказ. Приказано сдать дела, я их сдаю.
Сталин сидел, прикрыв глаза.
Поднял их на Тухачевского.
- У партии к вам нет претензий. Партия всегда доверяла вам, доверяет и
сейчас. Однако вы видите обстановку в стране. Эта обстановка связана с
обострением внутриполитической ситуации. Усилилось сопротивление вражеских
элементов, повысилась и бдительность советских людей. Случается, что
советские люди бывают излишне бдительны, сверхбдительны, развивается
нездоровая подозрительность. Такие явления мы, к сожалению, имеем и в
армии. Это нехорошо, конечно, хотя наших людей можно понять, процессы
Зиновьева - Каменева, Пятакова - Радека накалили атмосферу. В такой
обстановке арестована ваша близкая знакомая Юлия Ивановна Кузьмина...
Он замолчал.
- Юлия Ивановна, - сказал Тухачевский, - жена Николая Николаевича
Кузьмина, вероятно, вы его знаете, он член партии с 1903 года, бывший
комиссар Юго-Западного фронта, делегат Десятого съезда партии и участник
подавления Кронштадтского мятежа. Ни в каких оппозициях не участвовал...
- Мы знаем товарища Кузьмина, - перебил его Сталин, - Центральному
Комитету партии известны заслуги товарища Кузьмина Николая Николаевича. Но
арестована Юлия Ивановна Кузьмина, повторяю, ваша хорошая знакомая. На
этот счет идут всякие разговоры, мещанские разговоры, бабские сплетни. Но
эти разговоры, эти сплетни надо прекратить. Мы хотим охранить авторитет
наших военных руководителей. Авторитет наших военных руководителей - это
авторитет армии. Поэтому Политбюро посчитало целесообразным перевести вас
в Куйбышев. Пусть поутихнут разговоры, пусть НКВД разберется с Кузьминой
и, кстати, с вашим порученцем, ведь он тоже арестован.
Тухачевский молчал.
Не дождавшись ответа, Сталин продолжил:
- Арестованные в связи с процессами Зиновьева и Пятакова комкоры Путна
и Примаков дают странные показания.
Тухачевский по-прежнему молчал.
- Я упомянул Путну и Примакова в связи с их старыми троцкистскими
связями, которые они, как оказалось, не прервали. К вам лично это
отношения не имеет, хотя, конечно, осложняет общую политическую атмосферу
в армии. Поэтому, повторяю, Политбюро сочло нужным сделать некоторые
перемещения в армии с тем, чтобы прекратить и предупредить распространение
всяких измышлений. Как только положение нормализуется, болтовня
прекратится, вы вернетесь в Москву. К тому же, я думаю, что хотя и
временная, но работа в войсках будет вам полезна для проверки вооружения,
которое изготовляется по вашему требованию. Как вы думаете, товарищ
Тухачевский?
- Я буду работать там, где прикажет партия.
Уклонился от ответа.
- Вот и хорошо.
Сталин встал, вышел из-за стола, протянул Тухачевскому руку:
- Желаю вам успеха.
Тухачевский щелкнул каблуками:
- Спасибо, товарищ Сталин.
И добавил с расстановкой:
- До свидания.
Дал понять, что на свидание не надеется. И правильно не надеется.
Сталин позвонил Ежову и приказал не позднее пятнадцатого предъявить ему
полные признания Примакова и Путны.
Той же ночью Примаков дал показания, что троцкисты хотели Ворошилова
заменить Якиром и, возможно, Якир выполняет совершенно секретные, им не
известные задания Троцкого.
Прочитав эти показания, Ежов пришел в ярость. Провел его негодяй
Примаков, попытался смазать картину. Что значит "неизвестные задания
Троцкого"?!
Ежов вызвал к себе следователя Авсеевича и в присутствии Леплевского -
начальника особого отдела, тряся перед носом Авсеевича протоколом допроса,
закричал, что он может спустить эти бумажки в сортир.
- Я вас русским языком спрашиваю, что значит: "неизвестные задания
Троцкого"?! Привести сюда Примакова, я сам с ним поговорю!
- Сейчас никак невозможно, - ответил Авсеевич, - Примаков _отдыхает_ в
камере.
- Путна где? - спросил Ежов у Леплевского.
- Путну час назад привезли из Бутырской тюремной больницы. Путна здесь.
- Привести Путну! - приказал Ежов Леплевскому.
Привели Путну. Сильно сдал Путна. Бутырки - это тебе не Великобритания.
Лицо белого цвета, дипломатический лоск слетел, уши врастопырку, как
родился крестьянином, так крестьянином и умрет.
- Ну что, - тихим голосом, подражая Сталину, сказал Ежов, - будем
запираться?
Путна молчал.
- Не хочет говорить, - констатировал Ежов, и тут же Авсеевич схватил
Путну за плечи, умел бить, знал, что и как делать.
И все равно провозились с Путной почти до шести утра.
Надоело на это смотреть.
Николай Иванович встал со стула, сам вступил в работу: раскуривал
папиросу и тут же гасил ее, прижимая к голому телу Путны. Почти целую
пачку извел, пока Путна в полуобморочном состоянии не подписал показаний,
что Тухачевский, Якир и Фельдман - участники "военной антисоветской
троцкистской организации".


Ежов вернулся в свой кабинет в начале седьмого, присел на диван в
комнатке за кабинетом. Сталин приезжает теперь в Кремль рано - часов в
двенадцать, а то и в одиннадцать, и Николаю Ивановичу полагалось быть в
Наркомате.
На столе стояли вина, коньяк, водка, свежие закуски. Николай Иванович
выпил рюмку водки, закусил маринованным огурчиком, хорошие огурчики,
нежинские, налил вторую, выпил, дохрустел огурец, отломил корку от
французской булки, помазал маслом, на масло положил ложку зернистой икры.
Не позволял ставить себе бутерброды; выглядит неаппетитно, как в казенном
буфете.
Уже несколько дней Николай Иванович не заезжал домой. Шли бесконечные
круглосуточные допросы военных, срок дан невиданно короткий: за две-три
недели подготовить процесс, хотя и закрытый, но с собственноручными
признаниями подсудимых. Такие короткие сроки не давали времени для
применения обычных мер воздействия: конвейера, карцера с водой и крысами,
голода, жажды, бессонницы, психологического давления, угрозы расправиться
с родными - все это требует времени, а времени нет. Значит, приходится
прибегать к _особым_ мерам. Разрешение на них получено. Когда Николай
Иванович в осторожной и деликатной форме намекнул об этом товарищу
Сталину, тот тяжело посмотрел на него и сказал:
- Если делаешь, не бойся, если боишься - не делай!
- Да, конечно, - ответил Ежов, - но я учитываю, что они должны
предстать перед военным судом... В приличном виде... Как говорится: семь
раз отмерь, один - отрежь!..
- Но обязательно отрежь, - перебил его Сталин, - в этой поговорке
главное слово "отрежь". Меряют именно для того, чтобы отрезать, а не
наоборот.
Это было ясное разрешение применять исключительные меры физического
воздействия.
- Да, да, - с облегчением вздохнул Николай Иванович.
В том, что Тухачевский, Якир и остальные тоже будут упорствовать и
отрицать свое участие в заговоре, он не сомневался. Значит, придется
применить самые жесткие приемы, по высшему разряду, "ласточку" например:
кладут сукиного сына на живот, связывают руки и ноги, втыкают в рот
середину длинного полотенца, как вкладывают мундштук в рот лошади, концы
полотенца через спину привязывают к ногам и затягивают так, чтобы пятки
касались затылка. И держать так колесом, да еще затягивать, затягивать,
пока не хрустнут позвонки. Или "седло Фриновского", по имени его, Ежова,
заместителя - он придумал, хотя особой-изобретательности тут не требуется;
сажают подследственного обнаженной задницей на две электроплитки и держат,
пока не запахнет горелым мясом. Ну а особенно упорным негодяям можно,
скажем, "давить на яйца". Голого бросают спиной на пол, разводят ему ноги,
пять дюжих молодцов участвуют в этой операции, двое садятся на разведенные
ноги, двое на разведенные руки, а пятый начинает постепенно давить концом
сапога на половые органы. Такого никто не выдерживал! Но и опасность есть
- чуть-чуть передавишь, и человека уже не выволочешь на суд.
И в поджигании спичкой волос в ушах тоже надо соблюдать меру, иначе
покроются уши волдырями, придется бинтовать голову, тоже не годится для
суда. Николаю Ивановичу приходилось самому за всем наблюдать, чтобы не
переборщили. И ночевать приходилось в собственном кабинете.
Впрочем, Николай Иванович и не стремился домой. Рухнула семья. А как
создавал ее, берег, как старался... Не было детей, взяли приемного
ребенка, Наташку, хорошая девочка, беленькая, ласковая, утром залезет к
ним в постель, обнимает, целует, прижимается своим тельцем, пусть
радуется, пока маленькая. И те, кого он лишает родителей, тоже пусть
радуются в детских домах; вырастут под чужими фамилиями, будут жить как
обыкновенные советские граждане. А на других останется клеймо: "дочь или
сын врага народа", и дорога им вслед за родителями, пусть благодарят своих
глупых родственников за то, что "спасли" их от детского дома. В общем,
кому как повезет. Наташке повезло, взяли ее из детского приемника. А
теперь, когда рухнула семья, как для нее все сложится, неизвестно...
И он был приемышем, воспитывался в простой рабочей семье, рано пошел
работать, в семнадцатом году двадцатидвухлетним парнем вступил в партию.
Рабочие ребята почти все шли за большевиками. За меньшевиками и эсерами
пошли трепачи, спорщики, доморощенные философы, гнилые интеллигенты. У
большевиков все было просто и ясно. Мир делился на своих и чужих. Чужих
надо уничтожать, за своих - держаться. Дисциплина: приказали - выполняй,
не думай, за тебя подумали.
Маленького роста, Николай Иванович и на трибуне, и в строю, и в толпе
выглядел карликом - каждый, кто стоял рядом с ним, смотрел на него сверху
вниз, _свысока_ смотрел. Он хорошо пел в молодости - заправский тенор -
так говорили друзья, его даже слушала профессорша из Петрограда.
Высокомерная сволочь! Выслушав, сказала: "У тебя есть голос, но нет школы,
это преодолимо. Непреодолим твой малый рост, в опере любая партнерша будет
выше тебя на голову. Пой как любитель, пой в хоре - там твое место".
Свое место он нашел сам, не на сцене, не в хоре, не на трибуне, а в
партийном аппарате, за письменным столом, в _кресле_. Это оказалось его
истинным местом, попал на него точно и, главное, вовремя. Кончилась
гражданская война, и управлять начали именно _кресла_. У них оказалась
власть.
Усидчивый, работоспособный, молчаливый, незаметный, он устраивал всех,
ни к кому не примыкал, но каждый руководитель считал его _своим_
человеком. В середине двадцатых годов он уже был секретарем одного из
обкомов партии в Казахстане. Сталинская жесткая канцелярская система
импонировала Николаю Ивановичу. Он уловил сущность этой системы, ее
сердцевину; правильный подбор и расстановку кадров, нужных кадров, своих
кадров. И когда вскоре началась внутрипартийная борьба за руководство,
Николай Иванович безоговорочно поставил на Сталина, устранял его
противников, выдвигал сторонников. В 1929 году в разгар коллективизации и
раскулачивания его перевели в Москву на должность заместителя народного
комиссара земледелия. Тут он готовил инструкции о выселении сотен тысяч
крестьян, о переводе миллионов единоличников в коллективные хозяйства.
- Жалко людей, - как-то сказала жена.
- А меня тебе не жалко, сутками не вылезаю из Наркомата?
И правда, работал сутками, зато аккуратно представлял таблицы и сводки
в ЦК с цифрами не только по каждой области, но и по отдельным районам.
Здесь его заметил товарищ Сталин и в 1930 году перевел в аппарат ЦК на
должность заведующего отделом кадров. Работая под руководством товарища
Сталина, он сделал стремительную карьеру: кандидат в члены Политбюро,
народный комиссар внутренних дел, подготовил и провел процессы Пятакова -
Радека, готовит процесс военных. По существу, второй человек в партии.
Сейчас уже все видят его _место_. Перед ним лебезят члены Политбюро, и они
предчувствуют свою судьбу.
Нервная работа. Ее делают исполнители, но и ему иногда приходится
помогать, как сегодня с Путной. В гражданскую войну враг был ясен - буржуй
и белогвардеец, в коллективизацию тоже ясен - кулак, ни те, ни другие ни в
чем не должны были признаваться, их просто ставили к стенке. Сейчас не
так, сейчас надо все оформлять, доказать вину каждого. Какими средствами
доказать - не имеет значения, важно, чтобы подписал протокол, а средств
для этого у НКВД достаточно. Звереешь на такой работе. Единственно, где он
мог как-то расслабиться, передохнуть, играя с Наташкой, был дом. Теперь и
дома нет.
Пятнадцать лет он прожил с Женей, пятнадцать лет! И вышла она за него
по любви, кем он тогда был? Рядовым партийным работником, а такую красотку
отхватил, темноглазая, темноволосая, сейчас, правда, отеки появились на
ногах, сердце пошаливает... Скромная. Образованная. В 1929 году, сразу по
переезде в Москву, пошла работать в "Сельхозгиз" рядовым корректором.
Объяснила ему, что эта работа требует большой грамотности. Сама, без его
поддержки, стала продвигаться по службе, дошла до заместителя главного
редактора журнала "СССР на стройке", по отзывам, хороший работник.
Но женой стала плохой. С сентября прошлого года, как только его
назначили наркомом внутренних дел, отношения испортились. Бойкотирует. До
этого, когда бы он ни вернулся домой, в пять, шесть утра - раньше товарища
Сталина из ЦК не уйдешь, - всегда ждала его с ужином. Даже если задремлет,
обязательно встанет, поест с ним. Сейчас ему ужин подает домработница,
жена спит, ей, видите ли, надо рано вставать. Даже как-то сказала
насмешливо: "Я - не нарком, я должна быть в редакции к десяти утра..."
В прошлом году создали журнал для женщин: "Общественница", Женю
назначили туда членом редколлегии. А редактором - Асю Сергеевну Попову,
жену Сергея Сырцова, лидера блока Сырцова - Ломинадзе, ее подругу. Он
как-то попробовал предостеречь Женю насчет Поповой,