Хорошая квартира, - снова сказал Леонид, - и хозяева хорошие. Пьют,
правда, кто же теперь не пьет. А выпивши они тихие, не буянят. Мирные
люди.
- "Мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути..." -
пропел Глеб.
Этой песни Саша тоже не знал, но промолчал. Он вообще старался теперь
помалкивать.
- Сашок, ну так что, договариваться? Будешь раздумывать, уплывет
квартира.
- А я и не раздумываю. Я готов.
- Постирать бельишко соглашайся, а варить - не надо, в столовую
сходишь, - сказал Леонид.
- Ну сидите, - Люда ласково похлопала Сашу по плечу.
Механик задержал взгляд на ее руке, покачал головой.
- Крутят мной, как хотят, - пожаловался он, глядя на Сашу, хотел и его
вовлечь в разговор. - Подсовывают путевку, вижу - липа, столько ездок и на
самолете не сделаешь, а подписываю, чтобы Прошкин мог рапортовать. Если
дознаются, с кого спросят? С меня спросят, зачем, мол, подписал?
- Поехали, поехали, сели на своего конька, - вздохнул Глеб. - Нет, не
умеет русский человек веселиться. С чего это так, дорогуша?
Ясно, с чего, зажат человек со всех сторон, схвачен обстоятельствами за
горло, тут не повеселишься. Со Всеволодом Сергеевичем Саша порассуждал бы
на эту тему, а с Глебом лучше держать язык за зубами. Может, неспроста
задал вопросик, может, вызывает на откровенность.
- Не знаю, - улыбнулся Саша, - как-то не думал об этом.
Подошла Люда, позвала Сашу, они вышли в гардероб.
- Егорыч, - сказала Люда гардеробщику, - получай жильца.
Гардеробщик протянул Саше руку:
- Алексей Егорович.
- Мне Люда сказала про условия. Вот, - он протянул Егорычу пятнадцать
рублей, - сегодня можно переехать?
- Убраться бы надо, - ответил Егорыч, пряча деньги.
- Он съездит на вокзал в камеру хранения за чемоданом, а бабка пока
уберется, - сказала Люда.
Саша вернулся к столу.
- Прикончили, - Глеб приоткрыл портфель, показывая пустые бутылки, -
как, дорогуша, добавим, время еще есть, магазин открыт?
- Магазин открыт, а мы закрываемся, - возразила Люда, - две бутылки
умяли, хватит, хороши будете. - Она положила на стол счет.
Саша расплатился.
Все поднялись.
- Леонид, - попросила Люда, - отведи Сашу на квартиру.
Они вышли из кафе. Хомутов пошел домой, Леонид и Глеб привели Сашу к
дому, где ему предстояло жить. Спустились в полуподвал, всего пять
ступенек, дверь открыла старушка, ее лица при свете тусклой лампочки Саша
не разглядел.
- Принимай жильца, Матвеевна, - сказал Леонид.
- А-а, Леонид Петрович, проходите.
Они очутились в большой комнате, разделенной пополам фанерной
перегородкой, ветхая занавеска заменяла дверь. Низкие грязные потолки,
развалившаяся мебель, грязь, запущенность, запах кухни, плита стояла в
первой половине комнаты - малопривлекательно, конечно, но все-таки жилье.
- Да-а, - протянул Глеб, - отель "Люкс"...
Хозяйка показала на кушетку в задней комнате:
- Здесь будете спать, тут вам и столик, вот, пожалуйста, табуретки, еще
принесу из сарая, если понадобится. А это, - она кивнула на какую-то
рухлядь, - уберу. Подмету, все чисто будет.
- Хорошо, - сказал Саша, - я сейчас съезжу, привезу чемодан, а вы пока
приберите.
- Задаточек бы, - пробормотала старуха, не глядя на Сашу.
- Задаток я отдал Алексею Егоровичу.
Старуха выразила недовольство.
- А почто ему отдали? Глаза заливать. Кормят его там, зачем ему деньги?
Мне отдавайте, вот как Леонид Петрович отдавал.
- Хорошо, - сказал Саша, - буду отдавать вам.
Вышли на улицу. Саша распрощался с Глебом и Леонидом, поехал на вокзал,
получил свой чемодан, вернулся.
Егорыч уже был дома.
- Спокойной ночи, - сказал Саша, проходя на свою половину.
- Спите спокойно, - ответили хозяева.
На кушетке лежали подушка и грубое солдатское одеяло. Ни простыни, ни
наволочки, придется, значит, покупать.
Саша разделся, погасил свет, лег на кушетку, прикрылся одеялом, оно
кусалось, но ничего, уснул почти мгновенно.


В воскресенье мама ждала его звонка, до этого следовало позвонить Варе.
Он заказал ее телефон.
- Алло...
Он сразу узнал ее голос.
- Здравствуй, Варенька, это я, Саша, ты хорошо слышишь меня?
- Да, да, хорошо, прекрасно, - торопливо ответила она, словно боялась,
что их могут разъединить, - что у тебя?
Ее голос рвал ему сердце.
- У меня все в порядке, работаю на автобазе шофером.
- Я так жалею, что мы не повидались с тобой, когда ты был в Москве.
- Да, жалко. Но ты, наверное, знаешь, тебе, наверное, мама говорила,
какие у меня дела с Москвой.
- Да, конечно, я все знаю. Но до Калинина близко, я могла бы приехать к
тебе.
Этого Саша никак не ожидал, не нашелся, что ответить. Но отвечать надо.
- Видишь ли... У меня еще нет жилья.
- Ну хотя бы просто посидеть на вокзале. Я узнавала, из Москвы есть
утренний поезд, а из Калинина - вечерний.
- Это исключено, - сказал Саша, - днем я на работе, бывают и дальние
рейсы, кстати, посылают и в Москву, я предупрежу маму, а ты оставь ей свой
служебный телефон, тогда и увидимся.
Она молчала.
- Алло, алло! Варя, ты куда-то пропала.
Он едва слышал ее голос, и ему казалось, что это потому, что плохо
работает телефон.
- Да, - сказала она наконец.
- Вот теперь хорошо. Как приеду в Москву, так позвоню и встретимся.
Ладно? Ты с мамой подъедешь к тому месту, где я буду грузиться.
В трубке раздался голос телефонистки:
- Ваше время кончается.
- Минутку, минутку! Варя, ты все поняла?
Упавшим голосом она спросила:
- Ты мне больше ничего не хочешь сказать, Саша?
Он не успел ответить.
В трубке опять раздался голос телефонистки:
- Ваше время истекло.



11

Саша не ответил на ее вопрос, ему нечего сказать, уклонился даже от
встречи. Не может простить ей Костю. Ничего не знал о нем и вот - как
обухом по голове. Да, о Косте она не писала, а что вообще она ему писала?
Ничего особенного. И он не писал ей ничего особенного. Все читалось между
строк, все было понятно только им двоим. Саша любил ее, она чувствовала
это, она не обманывалась. Она помнит встречу Нового года, "Арбатский
подвальчик", как он смотрел на нее - такое не забывается, и тюремные
очереди тоже не забываются. Ведь в каждом письме писала: "ждем тебя",
ждем.
Отчаяние охватывало ее. Ну зачем Софья Александровна рассказала про
Костю? Неужели не понимала, что она любит Сашу? Теперь все рухнуло. Из-за
чего? Костя... Боже мой! Такая ерунда! Она была тогда девочкой, металась,
ее потрясло, как обреченно шагал Саша между конвоирами, он показался ей
жалким, покорным, все было так ужасно, так мрачно, она искала выхода из
этого мрака, искала независимости, думала, Костя может ее дать, и пошла за
ним, дура. Это был ее протест против всего, что творилось вокруг, против
того, что произошло с Сашей.
Потом она увидела, что Костина независимость - миф, он - игрок, шулер,
к тому же подонок. Да и Левочка с Риной тоже весьма сомнительные люди -
прихлебатели при Косте. Игорь Владимирович, конечно, им не чета, человек
способный, порядочный, но каким ничтожным выглядел он на том собрании, где
ее принимали в члены профсоюза, овца, и такими же забитыми овцами
гляделись и остальные, все эти хваленые инженеры и-техники. Один Саша -
настоящий человек, только его она уважает и любит.
И вот все рухнуло. До телефонного разговора с ним она на что-то
надеялась, думала приехать в Калинин, поговорить хотя бы на вокзале,
сказать, что любит его, честно, откровенно рассказать о Косте. Саша бы все
понял и простил. Но он отклонил их встречу, он все решил для себя, он
отверг ее. Все кончилось. Все кончилось. Боже мой! Как она будет жить? Для
кого будет жить?
Механически ходила она на работу, механически спускалась в метро, ехала
в институт, возвращалась домой, иногда прямо в пальто, не раздеваясь,
садилась на стул, смотрела на фотографии отца и матери. Мало она знала о
них, папа умер от туберкулеза тридцатидвухлетним, а через год умерла и
мама, хотя ничем не болела. "Истаяла от тоски, - говорила тетка - мамина
сестра, что жила в Мичуринске, - он пожалел ее и взял к себе". Варя была
тогда совсем маленькой, не понимала, о чем говорит тетка, допытывалась:
"Куда взял?" "А туда", - отвечала тетка и смотрела на небо. Варе тоже
хотелось на небо. "А нас почему папа не берет?" - "А вам здесь хорошо, вам
здесь еще жить и жить, туда берут тех, кому плохо". И она истает от тоски,
как истаяла мама.
Позвонила Софья Александровна:
- Варюша, я тревожусь, куда ты пропала?
- Софья Александровна, я взяла домой срочную работу, - нашлась Варя, -
через несколько дней кончу, обязательно забегу.
- Саша тебе звонил?
- Да, звонил, все в порядке.
- Вот и хорошо, я ведь говорила, - обрадовалась Софья Александровна, -
приходи скорее, все обсудим.
Но обсуждать нечего: Саша не будет больше звонить ей ни из Калинина, ни
из Москвы. Она не услышала в его голосе ни радости, ни трепета, ни
волнения. Формальный звонок. Софья Александровна, наверное, упросила,
хотела загладить свою вину.
И все же какой-то далекий-далекий голос говорил, что если Саша так
остро, так болезненно воспринял ее сообщение о Косте, значит, любит. А
если любит, значит, не все потеряно. Только бы увидеть его, только бы
поговорить с ним! Но как?
Один Игорь Владимирович заметил ее подавленность, все ходил и ходил
вокруг, наконец спросил впрямую:
- Вы чем-то огорчены, Варенька, у вас усталый вид? Хотите взять отпуск
на неделю?
- Отпуск на неделю? - вскинулась Варя. Именно это ей надо. И махнуть в
Калинин, к Саше. Но где там искать его? Даже Софье Александровне он не
сообщил адреса, просил писать до востребования. Она снова сникла. - Нет,
не стоит, Игорь Владимирович, спасибо. Просто у меня болит голова.
Наверно, простудилась немножко.
- Наша Варвара или захворала, или подустала, или заскучала, - влез в
разговор Левочка, он любил говорить в рифму, а в последние дни вообще не
закрывал рта, пребывал в отличном настроении: ему и Варе Игорь
Владимирович выхлопотал звание старших техников-конструкторов. А Рина так
и осталась техником-чертежником.
- Махнем в воскресенье вечером в "Метрополь", - предложил Левочка, -
тряхнем стариной?
Два года Варя не была в ресторане.
Ей казалось, что в _такое_ мрачное и страшное время, когда люди каждую
ночь ожидают стука в дверь, когда в каждой семье есть арестованные,
высланные, расстрелянные, никому и в голову не приходит веселиться в
ресторанах, танцевать, флиртовать и демонстрировать туалеты. Возможно, их
вообще уже закрыли.
- "Метрополь"? - удивилась Варя. - Он еще действует?
- А почему нет? - Левочка мило улыбнулся. - Все как прежде, и бар, и
джаз, играют, поют, танцуют.
- А по какому случаю торжество?
- Мирон приглашает. Ты помнишь Мирона? Такой кудрявый парень,
добродушный.
- Приятель Кости?
- Ну, как и все мы.
- С чего это он вдруг?
- Ему исполняется тридцать лет, хочет отметить день рождения со старой
компанией.
- Ты с ним поддерживаешь отношения?
- Конечно, мы дружим.
- Кто еще будет?
- Еще... Я, ты, Рина... Ика уехал за границу, давно еще, года два
назад, - он перешел на шепот, - ты, наверное, читала в газетах - отец
Вилли Лонга, ну, который работал в Коминтерне, оказался немецким шпионом,
всю их семью выслали.
- Чего ты шепчешь, - усмехнулась Варя, - ведь сам говоришь, в газетах
написано.
- Да, но не надо упоминать, что мы с ним дружили.
- А Воля-большой, Воля-маленький?
- Потерялись как-то, я их давно не видел.
- Я там на Костю не нарвусь?
- На Костю?! Ты разве не знаешь?
- А что?
- Он сидит в Таганке.
Так. Этого следовало ожидать.
- За что?
- Варя, ты ведь знаешь его дела.
- Никаких дел его я не знала, не знаю и знать не желаю.
- Да, да. Я тоже не знаю. Это его коммерция, лампы, патенты, налоги, ну
и бильярд, вероятно.
- Между прочим, на эту его "коммерцию" вы с Риной неплохо пили, ели и
гуляли, могли бы поинтересоваться судьбой товарища.
- Хороший адвокат берется его защищать, но просит большие деньги, таких
денег у меня нет, а Костины обещания рассчитаться впоследствии ничего не
стоят.
- Передачи ему носите?
- Надо выстоять день в очереди, а мы с Риной на работе.
- Вы же друзья, как же оставляете его в беде?
- Мы бессильны, ты хорошо это понимаешь, - он примирительно улыбнулся,
- я думаю. Костя выкрутится.
Варе была безразлична судьба Кости. И то, что кончится тюрьмой, она не
сомневалась. Но все же друга не бросают в беде.
- Так придешь? - спросил Левочка. - Мирон очень тебя просил прийти. Ну
а насчет твоей подруги, этой Зои, как хочешь.
- Я приду одна, - сказала Варя.
- Мы собираемся ровно в семь у скверика против Большого театра и пойдем
все вместе. Мирон уже заказал столик.
Это был уже не тот "Метрополь", что раньше. Так же сверкала хрустальная
люстра и стояли горкой на столиках накрахмаленные салфетки, так же
притушили свет, когда начал играть оркестр, и разноцветные прожектора
осветили фонтан и танцующие вокруг него пары. Тот же величавый метрдотель
встречал гостей, и усаживали их за столики те же предупредительные
официанты. Но публика не та. Солидные дяди из начальства, некоторые в
гимнастерках, иные в пиджачных парах. В углу несколько сдвоенных, даже
строенных столов - какие-то кавказцы давали банкет. Иностранцев мало, и те
- в окружении официальных лиц, видно, пришли перекусить после деловых
переговоров. Ни шикарных дам в роскошных туалетах, ни таких красоток, как
Вика, Ноэми, Шереметьева. Зато тянули винцо проститутки, одетые под
обыкновенных советских служащих, были и девочки, действительно служащие,
их обхаживали командировочные в вышитых рубашках, сапогах. В сапогах
теперь сюда пускали, так и танцевали в сапогах.
На их столике уже стояли вино и водка. Мирон заказал рыбное ассорти,
недорогие горячие блюда, мороженое. В общем, по тому же классу, что и
раньше: молодые люди пришли потанцевать, мало закажут, но хорошо заплатят
официанту. Это было из прошлого. И чувствовалось, что Левочка и Рина
по-прежнему здесь завсегдатаи. А уж тем более Мирон - кудрявый добродушный
бизнесмен, как и раньше, все время куда-то отлучался, возвращался, чего-то
темнил. И это тоже из прошлого.
Когда они уселись за столик, маленькая компания из четырех человек,
Варе сразу стало ясно: позвали ее сюда для разговора о Косте. Все это его
друзья, а Мирон в какой-то степени и компаньон, часто звонил ему и в
ресторане подходил, о чем-то шептались.
- Ну что, выпьем? - предложил Мирон.
Выпили. И начался тот обычный бессмысленный треп, как и два года назад.
Рина, с ее рыжими волосами и веснушками, сразу оживилась, похорошела,
заблестели глаза. Да, не для чертежной мастерской родилась она на свет. И
Левочка был в своей стихии, наслаждался жизнью, с удовольствием пил, с
удовольствием ел, с удовольствием пойдет танцевать, как только заиграет
оркестр. И Варя подумала, как, в сущности, мало надо людям для счастья, и
почему она не может быть такой счастливой, как они?
Мирон улыбался Варе как давней приятельнице, хотя ей помнилось, что за
все прошлое знакомство они двух слов не сказали друг другу. И сейчас им не
о чем говорить, но, безусловно, именно он и должен провести с ней какой-то
разговор.
Заиграл оркестр, Левочка и Рина ушли танцевать.
- Ну, как дела, Варя? - добродушно начал Мирон.
- Дела? Дела в архиве.
Варя с вызовом смотрела на него.
Он почесал почему-то нос, переставил рюмки на столе:
- Слушай, Варя, надо как-то помочь Косте.
- Конкретно?
- Нужен адвокат.
Варя не отвечала, выжидательно смотрела на Мирона.
- Ты меня поняла? - спросил Мирон. - Нужен адвокат.
- Ну и что?
- Для адвоката нужны деньги.
- На какую сумму прикажете выписать чек? - насмешливо усмехнулась Варя.
- Неужели тебе не жалко Костю?
- Нисколько. Ладно, чего ты от меня хочешь? Говори!
- Я тебе сказал, Варя, нужен адвокат, нужны деньги.
- Я должна найти адвоката или дать деньги?
- Адвокат у меня есть, нужны деньги.
- Но ты ведь отлично знаешь: денег у меня нет.
- У тебя есть вещи, которые можно обратить в деньги.
- Кто тебе это сказал?
- Костя.
- Что он тебе сказал?
- Я его не видел, но он передал записку на волю, вот она.
Он вынул из бумажника маленький обрывок газеты, на полях которого
Костиным почерком было написано: "Варя, продай все мое для адвоката. К".
Оркестр кончил играть, Левочка и Рина вернулись к столу.
- Давайте выпьем за Мирона, - сказал Левочка, - Мирон, неужели тебе в
самом деле тридцать лет?
- Представь себе, приятель. И тебя это ждет.
Левочка поднял рюмку:
- За тебя, Мирон.
- Подождите, - Варя отставила свой бокал, - подождите! Мирон передал
мне записку от Кости, - "Варя, продай все мое для адвоката". Как я это
должна понимать?
Все молчали.
Наконец Рина покачала головой:
- Я об этом ничего не знаю.
- И я не знаю, - торопливо добавил Левочка.
- Ага, не знаете, зачем позвали меня сюда. На день рождения Мирона,
видите ли. Хорошо. Вопрос исчерпан. Теперь можно выпить.
Мирон отпил немного, поставил рюмку, побарабанил пальцами по столу,
поднял глаза на Варю:
- Но ты понимаешь, Костю надо выручать.
Рина сидела опустив голову, Левочка беззаботно поглядывал по сторонам,
как это он делал, когда выискивал партнершу для очередного танца.
- Теперь все понятно, - сказала Варя, - впрочем, я так и думала. Даже
возмутилась: ничего себе друзья, оставляют в беде своего отца и
благодетеля. Оказывается, не оставили. Но за чужой счет. За мой счет.
Какие такие его вещи, интересно, находятся у меня? Костюмы, ботинки,
ружья, может быть?
- Речь идет о вещах, которые он тебе дарил, - сказал Мирон, - пальто
тебе шил Лавров, и не одно, платья - Ламанова, туфли - Барковский, лучшие
портнихи, лучшие сапожники, можно продать.
Варя сделала движение, будто снимает с себя кофточку:
- Сейчас прикажете раздеться или завтра на работе?
- Варя, - примирительно заговорил Левочка, - ну зачем так?
- Да, напрасно, - Варя поправила кофточку, - тем более что кофточка эта
моя. Теперь запомни. Мирон, как следует запомни, и вы, - она посмотрела на
Левочку и Рину, - вы тоже как следует запомните: когда мы разошлись с
Костей, я ему оставила все, абсолютно все, кроме лифчиков. Один лифчик цел
- могу отдать. Не сейчас, конечно, сейчас на мне другой лифчик.
- Какой смысл ему врать? - угрюмо спросил Мирон. - Ему нужен адвокат,
Костя ищет деньги, считает, что ты можешь что-то реализовать.
- Ничем не могу помочь.
- Хорошо, - угрожающе произнес Мирон, - так ему и передам.
- Только без угроз, - предупредила Варя, - я их не боюсь. Костя спутал
меня с какой-то из своих баб. Пусть точно вспомнит, в тюрьме времени
достаточно.
Снова заиграл оркестр.
- Варя, давай потанцуем.
Варя секунду колебалась. Что они задумали? Мирон останется с Риной и
преподнесет еще какую-нибудь гадость. Левочка хочет сам с ней поговорить?
Варя встала и пошла впереди Левочки в круг. Играли ее любимое танго:
"Где бы ни скитался я цветущею весной, мне снился дивный сон, что ты была
со мной, да, то был дивный сон, что ты была моей..." Она много раз слышала
эту мелодию, но всегда помнила, что танцевала под нее с Сашей в "Арбатском
подвальчике" три года назад. Боже мой! Три года! Как бы ни разговаривал с
ней Саша, все равно всеми своими мыслями, всеми своими помыслами она с
ним. А здесь Костина шайка, Костя ее главарь, они беспрекословно
подчиняются ему, даже если он в тюрьме. Выполняют его приказ. Чего он
хочет от нее? Рассчитывают, что она достанет деньги для адвоката? Ерунда,
он отлично знает, что денег у нее нет. Или в самом деле убежден, что
остались тряпки для продажи? Просто уголовная привычка - каждая женщина,
которая была с ним на воле, теперь, когда он в тюрьме, должна заботиться о
нем, носить передачи. Думает, у него такие длинные руки. Нет, не достанет!
Мирон - ладно, Костин сподручный. Рина - бывшая Костина любовница. Но
Левочка? Милый, обходительный Левочка? Неужели и он? Вот танцует сейчас с
ней, ведет ее вокруг фонтана, красивый молодой человек с лицом херувима,
Левочка, с которым она уже два года сидит в одной комнате, знает его,
кажется, вдоль и поперек, неужели и он участвует в этом грязном деле?
И она спросила:
- Что скажешь об этой истории?
- Ты меня не выдавай, - Левочка мило улыбался, и оттого со стороны
казалось, что говорят они о пустяках. - Не выдашь? Обещай!
- Обещаю. Даю честное слово.
- Мирон должен выручить Костю из тюрьмы, иначе на суде выяснится такое,
что и Мирон сядет. И ему нужен адвокат. Денег у него не хватает, и он
бросился ко всем Костиным знакомым, к бильярдистам, ко всем его девкам,
даже у меня и у Рины требовал денег.
- А у него самого нет?
- Нет. Они пытались откупиться, выложили много, но не хватило.
- Что все-таки Косте предъявляют?
- Большой договор в каком-то институте, поделились кое с кем, другие
донесли, грязное дело, поэтому Мирон и старается. Сам тоже может
загреметь.
- Так вот, передай Мирону, пусть старается в другом месте. А от меня
пусть отстанет, не отстанет - схлопочет по физиономии на людях, при всех.
И напрасно ты затащил меня сюда.



12

Сергея Алексеевича осудили на десять лет без права переписки. О
приговоре рассказала Феня, билась и выла на кухне.
Ее причитания были нестерпимы. Вадим бы это пережил, если бы не мысль,
что Сергей Алексеевич мог что-то передать своей жене, детям с каким-нибудь
человеком, вышедшим на волю.
Со страхом ходил теперь Вадим по Арбату, со страхом подходил к своему
подъезду, казалось, поджидает его там один из сыновей Сергея Алексеевича,
стукнет по голове чем-нибудь, и готово дело! Два здоровых мужика, старший
- слесарь по сантехнике, Феня всегда звала его для какой-нибудь починки,
младший - мастер по ремонту лифтов, большой был хулиган в детстве, да и
сейчас не лучше. Колька его зовут, то ли Витька. Если что-нибудь до них
дойдет, "Вадиму несдобровать, чужими руками угробят, бандиты!
Самое правильное уволить Феню, чтобы ничего больше не напоминало о
Сергее Алексеевиче. Да и вообще, небезопасно стало ее держать у себя. Но
как? Отец к ней привязан, она знает его вкусы, хорошо кормит, следит за
бельем, в сущности, член семьи. Отец ни за что не согласится, хотя замену
ей найти нетрудно: после массовых арестов высшей партийной и советской
элиты по Москве бродит много безработной, хорошо вышколенной прислуги.
Но об увольнении Фени отец и слышать не хотел.
- Пойми, - уговаривал его Вадим, - ведь этот парикмахер ее родственник,
могут прийти и за ней. Кто знает, что она с испугу наговорит: Вика в
Париже, у нас бывают иностранцы, многих твоих пациентов посадили. Во имя
чего рисковать? Не на улицу ее выбрасываем, опытная домработница,
мгновенно найдет место. А мы подыщем другую, не менее квалифицированную.
- Я привык к Фене и не желаю нового человека в доме.
- Новый в наше время в тысячу раз лучше старого, - настаивал Вадим, - в
случае чего скажет: "я только начала у них работать и ничего не знаю".
- Нет, нет и нет, - упирался Андрей Андреевич, - хотя бы в собственном
доме хочу спокойствия.
- Тебе легко, отец, ты уходишь рано утром и приходишь поздно вечером,
ты весь день на работе. А мое рабочее место здесь, дома, и выслушивать
целый день причитания Фени или ее бессмысленные разговоры по телефону с
женой Сергея Алексеевича, ее слезы и сетования, извини, это мне мешает, я
не могу работать.
Андрей Андреевич насупившись смотрел на него, потом медленно и четко
произнес:
- Оставьте людям хотя бы право на их собственные страдания.
Что хотел сказать этой фразой? Ставит Вадима в один ряд с власть
предержащими, через него высказывает свое недовольство властью?.. В
сущности, отчуждение между ними наступило давно, то ли с Викиного
замужества и угрозы Вадима разменять квартиру, то ли со статьи Вадима о
Камерном театре.
Конечно, он понимает, отцу неприятны его статьи. Но будь справедлив:
если тебе не нравится, что перо сына служит власти, разорви тогда
отношения, к примеру, с тем же Немировичем-Данченко. Разве они со
Станиславским не служат власти, или это не они показали в "Днях Турбиных"
обреченность старого класса и торжество нового? И почему отец ходил с
Погодиным на репетиции "Человека с ружьем"? Уже несколько лет не был в
театре, а Погодину не отказал. И с Михаилом Роммом с удовольствием болтает
по телефону, а Вадим смотрел на Мосфильме материалы роммовской ленты
"Ленин в Октябре" и поражался: как можно так извращать историю! Впрочем,
кто сейчас этого стесняется? Все славословят Сталина. У простых людей даже
стало модным, празднуя день рождения, пить сначала за здоровье Сталина, а
уж потом за именинника. И правильно, и разумно. И он в этом смысле ничем
не отличается от остальных.
Неужели до отца что-нибудь дошло? Не может быть! Впрочем, консультирует
в поликлинике НКВД и, возможно, кто-нибудь из высших чинов намекнул, мол,
ваш сын молодец, мы довольны вашим сыном... Выказал благорасположение,
говорил как со "своим", раз сын "свой", значит, и папаша "свой"... Верим.
Ваших коллег по санупру Кремля пересажали, а вас не тронули... Или попал
отец на какого-нибудь высокопоставленного хама, вывел его из себя своей
старомодностью, тот ему по-хамски и врезал: ты, старик, особенно не
задавайся, сын твой нам помогает и ты давай, работай, лечи нас, не
чванься. И отец понял, что у Вадима хорошие отношения с НКВД И не
возрадовался. Как для всякого порядочного человека старого покроя, НКВД
для него - полиция, жандармерия, третье отделение, любые связи, любые
отношения с этой организацией неприемлемы, неприличны.
Конечно, много крови ему попортила такая новость. Растил, пестовал, а
из хорошего мальчика сделали стукача. Так тем более пожалей сына,
попавшего в _беду_, в _катастрофу_. Именно хороших и добрых сейчас и
ломают. Не первый день отец живет в этом государстве, знает, что по
собственной воле никто с Органами не сотрудничает. Так посочувствуй же!
Очерствел, очерствел отец, как ни грустно, как ни горько, но приходится
это констатировать. И все-таки надо сделать последнюю попытку его уломать.
- Отец, - сказал Вадим, - давай не будем ссориться, давай все спокойно
обсудим. Ты знаешь, я не трус, но ты видишь, что творится вокруг, будто
смерч несется по стране. Разве полгода назад я бы заговорил с тобой о
Фене? Но сейчас, после всех этих процессов, я боюсь, боюсь за тебя, боюсь
за себя.
Андрей Андреевич молчал. Это было хорошим признаком, видимо, начал
колебаться.
- У меня ведь никого на свете нет роднее и ближе тебя, - голос Вадима
дрогнул, - знаешь, я не говорил тебе, но я совсем почти не помню маму. Все
воспоминания связаны только с тобой. Почему-то помню, как мама варила
варенье на даче, я сидел рядом, и меня ужалила оса... Помню, как качала
меня в гамаке... Мне казалось, что она была выше тебя, я прав?
- Нет, мы были одного роста.
- Помню, когда мама лежала в гробу, зеркало в коридоре завесили черным
платком, и я боялся туда выходить... А потом к нам пришла жить эта фурия
Владислава Леопольдовна, для меня было мучением выговаривать ее имя, я
предпочитал вообще никак к ней не обращаться.
Когда умерла мама, Владиславу Леопольдовну, дальнюю отцову
родственницу, взяли воспитательницей к нему и Вике. Кушетку для нее внесли
именно в его комнату, и это сразу настроило Вадима против Владиславы.
Ровно в восемь часов, ни минутой позже, она гасила свет, заставляя Вадима
спать на спине, положив руки поверх одеяла.
- Почему я должен так спать? - спросил он. Он любил спать, подложив
руки под щеку, свернувшись калачиком.
- Чтобы не развивались дурные привычки, - объяснила Владислава.
Он ничего не понял.
Утром она следила, как он чистит зубы: "Ты - старший, должен подавать
во всем пример сестре", как пьет какао - не проливает ли на скатерть, на
курточку, потом они гуляли, и она заставляла их идти рядом с собой, потом
они занимались, Вика рисовала, а его Владислава учила складывать из
кубиков с буквами слова. Если он ленился или ошибался, она наказывала его.
Выручила Феня. Вошла как-то в комнату во время их занятий, принесла
Вадиму и Вике по стакану морковного сока, увидела, как Владислава крутит
ему ухо, закричала:
- Что ж вы нам ребенка уродуете? Он у нас к этому не приученный.
Ободренный Фениной поддержкой, Вадим расплакался, кинулся на пол,
стучал ногами, его вырвало. Возможно, Феня рассказала об этом отцу, во
всяком случае, когда они вернулись с вечернего гулянья, кушетка была
вынесена из его комнаты, и Владислава навсегда убралась к себе домой, то
ли в Лосиноостровскую, то ли в Мытищи.
- Кстати, кем она тебе все-таки приходилась?
- Двоюродной теткой, - улыбнулся отец.
Его улыбка ободрила Вадима.
- Ты думаешь, отец, я меньше привязан к Фене, чем ты, - забасил он
снова, - я очень к ней привязан. Но наступают такие минуты, когда разум
должен возобладать над чувствами. Мы живем в сложное, тяжелое время. Мы не
можем отрицать успехов социалистического строительства, они у всех на виду
Но нельзя отрицать и империалистической угрозы. Это естественно: первая в
истории, единственная в мире социалистическая держава окружена врагами...
Отсюда все наши издержки: "лес рубят, щепки летят..."
- Нет, нет, нет! - взорвался Андрей Андреевич. - Эту вашу жвачку жуйте
сами! "Империалистическая угроза", "лес рубят, щепки летят"... И чтобы
никогда я этого больше не слышал, и чтобы никогда я больше не слышал, что
Феня должна искать себе другое место!
Много лет Вадим не видел отца в таком гневе. Поднялся, хотел уйти к
себе.
- Сядь, я не договорил, - Андрей Андреевич помолчал, перевел дыхание, в
упор посмотрел на сына, - естественно, я думал о том, что с тобой будет,
если меня арестуют. И пришел к выводу, что могу не волноваться. В
известном смысле ты довольно крепко стоишь на ногах, поэтому надеюсь,
минет тебя чаша сия.



13

В декабре Шарок переехал на дачу под Москвой, занимался языком с тем же
преподавателем, а специальной подготовкой с другим инструктором. Раз в
два-три дня ему доставляли свежие парижские газеты, книги, подобранные
Шпигельгласом, и от него же материалы по РОВС.
Неподалеку находилась спортивная база общества "Локомотив", лыжники
проложили в лесу лыжню, Юра ходил на лыжах два часа, сразу после обеда.
Жили на даче еще два китайца, один как будто вьетнамец, и один европеец,
то ли норвежец, то ли швед. Китайцы и европеец говорили на английском, с
вьетнамцем Юра перебрасывался двумя-тремя французскими фразами, по-русски
все четверо говорили плохо. Встречались только за обедом и ужином, а швед
или норвежец, его звали Арвид, не настоящее имя, конечно, ходил с ним на
лыжах. Ходил классно, а Юра уже десять лет как на них не вставал, не
поспевал за Арвидом, махал ему рукой - иди, мол, не жди меня. Арвид быстро
и легко уносился вперед, скрываясь за деревьями.
Из леса лыжня выводила на поляну, потом шла вдоль железной дороги.
Светило мутное зимнее солнце, слышался изредка перестук колес, поезд
проходил, и снова наступала тишина. Юра катался с удовольствием, часто
останавливался, вдыхал свежий морозный воздух, стоял, опираясь на палки,
думал...
Последний разговор со Шпигельгласом как будто прояснил обстановку. Но
Шарок не мог понять, доволен ли он своим переводом в ИНО, или нет.
Безусловно, Ежов послал его туда не случайно. Кого-то хочет им заменить.
Но там на любой должности нужны разведчики, даже если человек сидит в
Москве, никуда не выезжает, он должен быть профессионалом. На их фоне он -
пешка, квалификация его в этом смысле - нулевая, легко можно наделать
ошибок, и те настоящие разведчики тут же воспользуются его промахом, а
промах в таком деле может стоить головы.
Облака раздвинулись, сразу засверкал снег, Шарок повернулся, подставил
солнцу лицо, сдвинул кепку со лба, прикрыл глаза...
Хорошая штука жизнь... Только опоганена она, исковеркана, обосрана...
Ощущение надвигающейся опасности подкатило вдруг к сердцу.
На прошлой работе было труднее, но там он уничтожал тех, кого с детства
ненавидел, тех, кто погубил Россию, - старых большевиков, так называемую
"Ленинскую гвардию", а заодно и всяких евреев, латышей, поляков, которые
совершили Октябрьскую революцию. Конечно, уничтожал именем революции,
коммунистической партии, но не в том суть, важно, что уничтожал именно их.
Правда, здесь, в ИНО, русских почти нет. Евреи, латыши, поляки, немцы,
румыны, в агентуре - испанцы, скандинавы, французы, англичане. И здесь он
вместе с этими евреями, немцами, поляками будет бороться с исконно
русскими людьми, потому что РОВС - это русские люди. Хотя и наивные,
упрямые, но, как ни говори, русские. А бороться надо будет, деваться
некуда, сами дураки, лезут драться. С кем? С _державой_! Ну и пусть
пропадают!


До отъезда на дачу Шарок узнал неприятную новость: в молчановском и в
других отделах Управления безопасности начались аресты сотрудников. Шароку
это внушало тревогу. Он не забыл, чем кончилось кировское дело - всех
подгребали под метелку - и правых, и виноватых, загребли не только
очевидцев: тех, кто знал об этом деле или слышал краем уха, но и тех, кто
мог догадываться. Свидетелей не оставили. Так будет и дальше. А вот ИНО не
трогают, здесь работа тонкая, специальная, тут акций вроде кировской не
бывает, тут занимаются другим. Так что если не совершать ошибок, здесь
безопаснее. Не потому ли его перевел сюда Ежов?
И вдруг Шарока осенило.
"Приглядитесь" - вот главное, что сказал ему Ежов, - "посмотрите, как
работают старые кадры". Не "старшие товарищи", не "опытные разведчики", а
"старые кадры". Значит: "приглядитесь, как работают старые кадры..." Он
должен кого-то заменить в иностранном отделе, а до этого Ежов потребует от
него отчета о работе "старых кадров". Поэтому так настороженно отнеслись к
нему Слуцкий и Шпигельглас. Естественно, обдумывают предупреждающие шаги.
Прежде чем уничтожат их, попытаются уничтожить Шарока. Вот в какой
переплет он попал!..
Ладно, посмотрим! Шарок надвинул шапку, пошел вперед по лыжне.


Так жил он на даче... Изредка звонил домой, якобы из Калуги, где
находился в командировке, справлялся, как старики. Звонил Кале, обещал
скоро вернуться.
Как-то приехал из Управления портной, снял с него мерку, долго возился,
пыхтел.
- Будем шить вам костюм.
Неприятно было только ходить небритым, в зеркале он выглядел
неопрятным, неряшливым, к тому же чесался подбородок. Но со временем
перестал чесаться, через неделю-другую будет настоящая бородка, усы
отросли быстро, густые, мягкие, они даже нравились Шароку. И, конечно, не
хватало Кали. Самое тяжелое.
В середине марта на дачу пришла машина, шофер нашел Шарока:
- Вам приказано собрать вещи и явиться в отдел. Я вас отвезу.
Шпигельглас ждал его в своем кабинете. Нажал он на какую-то кнопку или
нет, Шарок не заметил, но в кабинет вошел человек в штатском, как
выяснилось, парикмахер. Также изучающе посмотрел на Шарока, перевел взгляд
на Шпигельгласа, назвал какой-то номер. Шарок не расслышал какой, вынул из
кармана пачку карточек, разложил перед Шпигельгласом, ткнул пальцем в одну
из них.
Шпигельглас склонился над ней, поднял глаза на Шарока.
- Пойдет!
Парикмахер сгреб карточки со стола, опустил в карман.
- Пройдите с товарищем, - сказал Шпигельглас, - он приведет вашу
бородку в порядок.
Встав из кресла в маленькой парикмахерской, Шарок рассматривал себя в
зеркале: красивый блондин лет за тридцать, голубоглазый, причесанный на
косой пробор с русыми необкуренными усами и небольшой аккуратной бородкой.
Так на старых дореволюционных журналах выглядели молодые либеральные
промышленники, адвокаты и модные врачи. Шарок усмехнулся, хоть и состарили
его, но он себе нравился.
Парикмахер тоже остался доволен своей работой и проводил к портному -
полному, гладкому, представительному поляку, уже приезжавшему к Шароку на
дачу. Костюм Шарока был сметан, Шарок надел его, портной провел кое-где
мелком, где-то заколол булавками. Снимая пиджак, сказал:
- Послезавтра будет готово.
Вид Шарока как будто удовлетворил Шпигельгласа.
- Когда портной вам выдаст экипировку, включая обувь и очки, вас
сфотографируют. Теперь вот что...
Он выдвинул ящик стола, вынул папку, положил ее на стол, перелистал,
закрыл, пододвинул к Шароку.
- Это дело наших агентов в РОВС. Я сейчас уезжаю. Вы останетесь в моем
кабинете и прочитаете эти материалы. На телефонные звонки не отвечайте.
Чтобы никто вам не мешал, я вас запру. Если вам понадобится в туалет, вот
он.
Шпигельглас повернул створку книжного шкафа, это оказалась дверь в
туалет.
Посмотрел на часы:
- В пять я вернусь. Конечно, вы понимаете, никаких выписок делать не
следует. Основное постарайтесь запомнить.
Щелкнул замок.
Шарок сел за стол и открыл папку.
Это оказалось дело агента ЕЖ-13 по кличке Фермер, генерала Николая
Владимировича Скоблина, заместителя председателя РОВС в Париже, и его
жены, известной исполнительницы русских песен Надежды Васильевны Плевицкой
по кличке Фермерша.



14

Не довелось Саше встретиться с мамой и Варей в Москве. В связи со
столетием со дня смерти Пушкина направили из их автобазы несколько машин
со срочным грузом в Опочку. Собрали у шоферов паспорта, получили пропуска,
только Сашин паспорт вернули - запрещено ему ездить в приграничную зону.
Значит, и в Москву посылать нельзя.
Так объяснил ему диспетчер, посмотрел сочувственно, попытался утешить:
"Не горюй, образуется..."
- Я и не горюю, - ответил Саша.
Ткнули мордой об стол. Но в остальном Саша не чувствовал дискриминации.
Работал на машине по-прежнему без сменщика, что и лучше, все неполадки
устранял сам: дежурных слесарей не дождешься и не допросишься, даже если
сорвут на четвертинку, все равно сделают кое-как, опять за ними
переделывай.
Единственно, прибегал Саша к помощи электрика Артемкина, звали его
Володей, щуплый, сутулый паренек в очках, хороший мастер, много читал,
собирал библиотеку. Но слишком откровенно обо всем говорил, и потому Саша
с ним в разговоры не вступал, только посмеивался: "Давай, Володя, меньше
слов, больше дела".
Работа на линии разная - куда пошлют. Чаще с кирпичного завода в речной
порт: с открытием канала Волга - Москва поплывут по нему пароходы в
столицу.
Случались и загородные поездки. На тракте работа выгоднее: километраж
накрутишь больше, чем в городе. Но на тракт Сашу посылали редко, там
работали "свои", те, кто дружил с диспетчером и механиком. "Своих"
посылали и к лучшим заказчикам: на склады, в магазины горторга, на
мясокомбинат, хлебозавод, кондитерскую фабрику, ликеро-водочный завод.
Возвращались оттуда со сверточками; что-нибудь да перепадало. "Своих" же
переводили на новые машины, давали новую резину, отпуска вне очереди,
путевки в дома отдыха, звание ударников, стахановцев.
И на линии мухлеж не будешь скандалить из-за простоев, запишут в
путевке сколько положено ездок, еще припишут лишнюю, хоть ты и полдня
стоял без дела или гоняли тебя без груза.
От всего этого Саша держался подальше. В общественники не лез, на
собраниях отмалчивался, ездки не приписывал. Потому направляли его на
перевозку кирпича и цемента. Работа грязная, зато совесть чистая.
Откуда появились все эти приписки, недобросовестность? Раньше этого не
бывало. Люди знали свое дело. Теперь руководители некомпетентны,
подчиненные халтурят, теряют совесть.
Даже хорошее совершают с помощью уловок.
Как-то утром, перед сменой, к Саше подошел кузнец Пчелинцев, тот самый
Иван Феоктистович, у которого Саша был в гостях с Людой в первый день
приезда в Калинин.
- Панкратов, чего меня подводишь?
- Что такое?
- Три месяца работаешь, а на профсоюзный учет не встал, взносы не
платишь. У меня ведомость проверили - одни должники, а тебя и вовсе на
учете нет.
- Потерял я профсоюзный билет, еще когда на работу поступал,
предупредил. У меня все документы новые, и паспорт тоже.
- А почему в местком не сообщил, новый билет бы оформили.
- Все некогда.
- Тебе некогда, а мне неприятность.
- Уж извини.
- Тебя теперь в профсоюз надо заново принимать. Ты фактически выбывший.
А мне на вид поставят.
Он подумал, потом негромко, уже как сообщнику, сказал:
- Ты заявление напиши, мол, потерял документы, в дирекцию докладывал и
паспорт новый получил. Ну и профбилет потерял. С какого года стаж?
- С двадцать девятого.
- Ну вот... Так и напиши. Все потерял, мол, а число то поставь, когда
на работу поступил. Услышал?
- Услышал. Будет сделано.
- Сейчас напиши и мне отдай. А я тебя тем числом оформлю и марки
наклею. Напиши, сколько заработал за каждый месяц - февраль, март, апрель.
Завтра билет получишь. Услышал?
- Услышал.
На следующий день Пчелинцев действительно вручил Саше билет с
наклеенными за три месяца марками. И стаж был указан: с 1929 года, как и
назвал Саша.
Бутылку, конечно, пришлось поставить.
Раз в неделю Саша звонил маме. Варе не звонил. После того единственного
разговора, после той фразы: "ты мне больше ничего не хочешь сказать,
Саша?" им овладело смятение: она ожидала, что он ей скажет: "Я люблю
тебя". Но он не мог этого произнести. Все перегорело тогда в поезде после
разговора с мамой на вокзале. Он со стыдом вспоминал дикий, звериный
приступ ревности, то отчаяние, из которого не мог выбраться. Катя, Зида,
его не интересовало их прошлое. Катя сказала, что выходит замуж за
какого-то механика - ну что ж, выходи. А эту девочку, сестру его
одноклассницы, вдруг возревновал. Он справился тогда с этим, ему казалось,
что подавил, вытравил в себе любовь к ней. Но не подавил, не вытравил, в
том их разговоре прорвались его боль и страдание, иначе он не растерялся
бы так от ее предложения приехать в Калинин, посидеть с ним на вокзале.
"Исключено!" Он выдал себя этой поспешностью, вырвалось слово, которое
означало, что не хочет ее видеть. И какую глупую отговорку нашел: "Днем я
на работе". А она разве не на работе днем? После этого "исключено" она
замолчала. Все поняла. И вдруг в конце упавшим голосом: "Ты мне больше
ничего не хочешь сказать, Саша?" Происходит что-то странное, вне его
понимания. Вышла замуж, жила с мужем в _его_ комнате, спала с ним на
_его_, Сашиной, постели, любила мужа. Допустим, разлюбила, допустим... И
сразу полюбила Сашу, отбывающего срок за тридевять земель, _заочно_
полюбила. Такого не бывает. А если бывает, то это не любовь, а
разыгравшееся воображение, то же самое, что происходило с ним. Но его
любовь хотя бы питали ее маленькие приписки к маминым письмам: "Как бы я
хотела знать, что ты сейчас делаешь?", "Живу, работаю, скучаю", "Ждем
тебя". Ясные слова, даже не надо искать в них тайного смысла. Он же,
отвечая ей, обдумывал каждую фразу, боялся, что нежность будет неправильно
истолкована. Она _ничего_ не могла найти в его письмах, кроме слов "милая
Варенька..." Значит, просто фантазерка. Сколько ей лет? Саша подсчитал в
уме. Двадцать. Конечно, в двадцать лет романтично придумать любовь к
ссыльному, ждать его, потом мчаться к нему. Все фантазии, все ерунда.
И все же Варин голос он забыть не мог. Ничего, пройдет. И у нее
пройдет, и у него. И действительно, постепенно стал забываться тот их
телефонный разговор, и меньше досадовал он на себя, что не так
разговаривал с Варей.
Но однажды, уже в июне, приснился ему странный сон.
Будто ломилась к ним в подвал милиция, требовала, чтобы старики открыли
дверь, выяснить, что у них за жилец.
- Прячься в сундук, - сказала Матвеевна.
- Как же я спрячусь в сундук, - стал смеяться Саша, - я же не умещусь в
нем, - и все смеялся и смеялся, а в дверь по-прежнему колотили, но теперь
уже не милиция, а какая-то женщина просилась впустить ее. Он узнал Варин
голос.
Утром, наливая кипяток в кружку, Саша сказал:
- Матвеевна, а вы мне приснились сегодня.
- Ай, батюшки, как же?
Саша рассказал ей свой сон.
- Молодая, что стучалась, бьется к тебе и кручинится. А в сундук ты
улегся или не улегся?
- Нет, конечно.
- Это хорошо. А что смеялся, не к добру, остерегайся.
Накаркала старуха. Утром получил Саша путевку в Осташков, шел на
большой скорости, и вдруг вырвался руль из рук, бросило машину на обочину,
счастье, что не влетел в кювет: спустило колесо.
Он вылез из кабины, отер пот со лба, достал домкрат, хотел сразу же
поставить запаску, но руки не слушались, сел на землю, сорвал, пожевал
травинку. И долго так сидел, не в силах ни на чем сосредоточиться.
Проходили мимо машины, останавливались шоферы, спрашивали, не нужна ли
помощь. Он махал рукой: "Справлюсь".
Никогда не верил ни в какие приметы, а уж в толкование снов тем более,
но старуха предупредила - "остерегайся", может быть, и про Варю правильно
сказала - "бьется к тебе, кручинится".
Саша заменил колесо, поехал дальше на Осташков. "Бьется к тебе,
кручинится..." Старухины слова разбередили душу, опять неизвестно куда
унесся он в мыслях, опять начал строить дом на песке, забыл, как мучился в
поезде. И вообще, хватит об этом. Нельзя придавать значения ни Вариным
фразам, ни ее голосу, а уж тем более глупо верить снам.


Иногда после работы Саша заходил в кафе. Попадал и в Людину смену Она
улыбалась ему, махала рукой, но за свой столик не сажала. Саша ужинал,
уходил, прощался с Людой, если она была в зале, а если отлучалась в
раздаточную, уходил не прощаясь. Раз как-то зашел с Глебом, Люда посадила
их к себе, накормила, они расплатились и ушли, Люда была приветлива, но
Сашу не задержала.
Может быть, к ней кто-то приехал, родня какая-нибудь? Или в квартире
заприметили Сашу, и она боится его приводить? Потом стало ясно - не хочет
продолжать их связь.
Ничего удивительного. Еще у кузнеца, когда она отодвинулась от него,
сообразив, что он из заключения, Саша понял: осторожная... Не вязался с ее
осторожностью рассказ о себе, о репрессированных отце и брате. А может,
из-за того, что разоткровенничалась тогда, теперь еще больше
осторожничает.
Ладно! Хорошая, славная, и близость не проходит бесследно, и
встретились в трудную минуту, и выручила, много для него сделала. Возник
порыв и прошел, связь случайная и для него, и для нее, они оба о том знали
с самого начала.
Да и не было времени думать о Люде. Весь день в рейсе, отрабатывал не
одну смену, а самое меньшее - полторы, перевыполняя план. К тому же между
сменами часто устраивали митинги, политчасы, Саша старался их избегать,
делал лишнюю ездку, приезжал часа на два позже. После рейса надо путевку
оформить, помыть машину, и повозиться с ней приходилось - не новая, потом
душ принять, переодеться, вот и вечер - кафе закрывается.
Ни с кем на автобазе Саша не сдружился, отношения поддерживал только с
Глебом. Он кончил покраску автобусов, получил деньги, поделился с Леонидом
- тот устроил ему эту работу "Ничего, найдем другую, - не унывал Глеб. -
Работа не волк, в лес не убежит". Славный парень, сокрушался, что прошла
зима, а Саша так и не увидел, как он катается на коньках, хвастал, будто
два года назад выиграл первенство области, но диплома не показывал, играл
на пианино и на баяне, обожал Вадима Козина, к Лещенко относился с
прохладцей - "не то...".
Брал несколько аккордов, подражая Козину, пел: "Отвори потихоньку
калитку", растягивая при этом слово "потихо-о-о-нь-ку", и, не отрывая
пальцев от клавиш, смотрел на Сашу.
- Чувствуешь, дорогуша, _откуда_ вдет? Ну кто тут устоит, дорогуша, ни
одна женщина не устоит, уверяю тебя.
Саша смеялся.
И снова Глеб брал аккорды на стареньком пианино, где на кружевной
дорожке стояли белые слоники и одна педаль висела, свидетельствуя о
дряхлости инструмента. Такой же дряхлой была и его хозяйка, родная тетка
Глеба, чистенькая старушка с испуганными глазками. Глеб обращался к ней на
"вы", когда она заглядывала в комнату, брал за локоток, усаживал в
креслице: тетушка любила послушать, как поет племянник.
И домик был старенький, но прибранный, все заперто, закрыто, и входная
дверь на огромном крюке, и калитка на засове - старушка боялась воров и
хулиганов. А во дворе, огороженном высоким, но тоже ветхим забором,
виднелись аккуратные грядки с зеленью.
У Глеба было полно знакомых в городе, но к себе в дом никого не звал,
делал исключение для Саши. Пить он мог всюду - в столовой, куда запрещено
приносить спиртное, примостившись на парапете набережной, в магазине со
случайным собутыльником, отхлебывая водку по очереди из горлышка, но дома
не пил, и когда однажды Саша прихватил с собой бутылку, Глеб отрицательно
мотнул головой:
- Нет, дорогуша, у меня правило: при тетушке ни грамма. Я тебе лучше
спою. Хочешь под Вертинского?
Слух у него был абсолютный, имитировал он прекрасно.
- Слушай, Глеб, - говорил Саша, - ты мог бы выступать перед публикой.
- Я все могу, дорогуша, - отвечал Глеб серьезно, - вот, гляди.
Он показывал эскизы декораций к "Гамлету", "Прекрасной Елене", "Свадьбе
Кречинского", которые, по его словам, хвалил Акимов. Прислонив листы к
спинке стула, отходил, смотрел, склонив голову набок.
Саше нравилось. Красиво.
- Правильно, - без ложной скромности согласился Глеб, - я был влюблен
тогда в одну женщину, а талант, дорогуша, вдохновение, мастерство - все
оттуда... Творческая энергия - это переключение половой. Вот так,
дорогуша! Любовь - источник вдохновения.
- Особенно это чувствуется в "Бурлаках" Репина, - смеялся Саша.
- Дорогуша! - восклицал Глеб. - Ну зачем же так. Ты мою мысль пойми: в
основе всего потенция, вот о чем я говорю. Кончилась потенция - кончился
художник.
- Тициан прожил сто лет и работал до самой смерти.
- Ну и что?
- До ста лет сохранял потенцию?
- Дорогуша! Мой дед женился в восемьдесят два года и прижил от этого
брака троих сыновей. Тициан, дорогуша, умер от чумы, а не будь чумы, он
прожил бы еще не знаю сколько. А Рафаэль? Да, да, Рафаэль! Кто в живописи
выше Рафаэля? А умер в тридцать семь лет. Отчего? От работы? Нет! Все
великие художники работали, как волы. Хотя и говорят, что Рафаэль умер от
простуды, поверь мне, дорогуша, врут! Рафаэль умер от полового истощения в
объятиях своей Форнарины, у него был бешеный темперамент, вот и не
выдержал. Коровин бросал свои кисти и кидался на натурщицу. А Брюллов? А
Делакруа, аристократ, всю жизнь болел желудком, стонал, но не пропускал ни
одной натурщицы, ни своей, ни чужой.
Глеб знал десятки подобных историй, любил их рассказывать, любил выпить
за чужой счет, был скуповат, но маскировал это улыбочками, шуточками,
восторгами. Легкий парень! Ни о чем не расспрашивал, ни о ком плохо не
отзывался, видно, знал что-то и о Люде, но молчал. Хотя болтал, болтал,
врал, смеялся, обнимал Сашу за плечи. Но как только разговор касался
предмета, о котором он не хотел говорить, например о политике, мгновенно
замолкал и тут же переводил беседу на другое, опять шутил, смеялся, врал.
Однажды, роясь в своих бумагах, Глеб показал Саше афиши Ленинградского
Театра драмы, где Акимов еще в двадцатых годах оформлял спектакли "Конец
Криворыльска", "Бронепоезд 14-69", "Тартюф".
- А я-то думал, что он ставил спектакли в Москве, - признался Саша.
- Было одно время, в конце двадцатых и начале тридцатых годов, а теперь
он, знаешь, кто? Художественный руководитель Ленинградского Театра
комедии. Во как!
Выходит, не во всем врал Глеб.
Как-то он привел Сашу к своим знакомым, в приличный дом. По дороге
расписывал достоинства дочерей хозяйки:
- Мадонны! Обрати внимание на осанку! На ногах не устоишь! Колоссаль!
На ногах, однако, Саша устоял.
Две анемичные девицы, с косами до пояса, с круглыми бровками и умными
глазами, обрадовались Глебу, благосклонно поздоровались с Сашей, потащили
их к себе в комнату показать свое последнее приобретение. В вощеную бумагу
был завернут журнал "Россия" с "Белой гвардией" Булгакова.
- Дорогуши! - изумился Глеб. - Сейчас такое достать, это потрясающе!
- А вы "Дни Турбиных" видели во МХАТе? - поинтересовалась младшая,
обращаясь к Саше.
- Видел, но мне было тогда пятнадцать лет, помню, Яншин играл
Лариосика.
- А правда, Яншин женат на цыганке?
- Чего не знаю, того не знаю.
Из столовой позвали пить чай.
За столом сидели две пожилые женщины, на столе - засахаренное варенье и
домашние коржики, испеченные к приходу гостей.